Из всех детских Глашиных фантазий на тему «когда я вырасту» сбылась только одна: в своей взрослой жизни она каждый день обедала в столовой и могла себе позволить не только борщ и котлеты, но и прочие общепитовские стандарты вроде киселя и компота. Именно поэтому ее страшно раздражали люди, подсаживающиеся за ее столик, чтобы поговорить о делах. Они ломали единственный за день прекрасный момент и заслуживали самых страшных кар. Коллеги это чувствовали и в конце концов оставили ее в покое.
Говорят, высокомерие и надменность – вернейший признак отсутствия ума. Аглая, притом, что дурой вовсе не была, изводила придирками не только своих парикмахеров и маникюрш, но и коллегам по работе нередко делала замечания в ситуациях, когда лучшим вариантом поведения было бы промолчать. Видеть кого-то в хорошем настроении было для нее невыносимо – чрезмерно живой ум тут же подсказывал с десяток идей, как это настроение испортить, чтобы тому, улыбчивому, жизнь медом не казалась. Куснуть кого-нибудь мимоходом получалось почти рефлекторно. Она сама создала вокруг себя враждебную среду, демонстрируя презрение и наивно полагая, что люди, видя ее непомерную гордыню, проникнутся к ней уважением. Но вместо уважения получила лишь глухую неприязнь. За ее спиной бабы говорили, что Глаше впору отмечать День строителя – потому как строит из себя неизвестно что.
Она вела себя так, словно это не она еще несколько лет назад одевалась в чужие обноски. И всё это – с вежливой улыбкой – здравствуйте, будьте любезны, не затруднит ли вас, – но не находящая выхода агрессия выливалась в мелкое скотство, что помогало выпустить пар. Проявлялось это в том, что в каких-нибудь гостях незаметно прижигалась сигаретой столешница или какая другая дорогая мебель. Просто так, с досады. Она ухитрилась учинить такое вредительство даже в кабинете своей начальницы, и та много лет гадала, кто бы мог такое сотворить. На Аглаю подумать было невозможно. Она, словно Штирлиц, вела постоянную незримую войну со всем миром, со своими домашними, с собой и с теми комплексами, в которых утопила ее собственная мать. Свою ненависть она носила как вериги. Однако, ежедневно упражняясь в стервозности, она тем не менее оставалась той, с кем очень мало считаются, кем пользуются и начальники, и хабалки-товарки, просто потому, что так была воспитана – не настаивать ни на своем праве, ни на своей правоте. Сознание своей незначительности было вбито в нее подзатыльниками в далеком детстве.
Новые приятельницы, с которыми она познакомилась в московской бухгалтерской фирме, говорили ей примерно то же, что и бывший муж: смени фокус. И оттого, что все они правы, Глаша ненавидела их еще сильнее. Особенно ненавидела специфические женские советы.
– Знаете, почему я не старею? –