Однако увенчанный славой первейшего мецената округи Погожев ничего не видел, и видеть не хотел. Он кружился на балах, коих на Рождество давалось множество, ухаживал за барышнями, казалось, совсем позабыв о своем женатом положении, устраивал каждую неделю новый спектакль – словом, наслаждался жизнью, даже и не подпуская к себе никакие тревожные мысли.
Тревога забилась к нему в висок, когда он, по окончании Святок, уселся за свой рабочий стол и узрел все множество непрочитанной корреспонденции. Сначала его обуяла тоска. Потом он, пошевелив руками груду бумаг, решил подойти к делу методически и отобрать важное и нужное от второстепенного, а там уж кое-что посмотреть, а кое-что может так и оставить без внимания. Как, например, письма постылой Прасковьи, которых собралась уж целая стопа, и последние, между прочим, писаны из Петербурга, вот она, ее лживая покорность монаршей воле.
С легким сердцем он принялся сортировать почту и тут глазам своим не поверил – перед ним на столе лежал конверт с печатью личной ее величества канцелярии. Он тупо смотрел на конверт. Письмо было датировано вторым декабря. Стало быть, дошло оно не позже середины месяца, а уж если фельдъегерской почтой, то и пожалуй числа десятого. Более месяца назад! Дрожащими руками граф разорвал конверт и уставился на четкий ясный почерк. Перед взором все плыло, глаза пробегали по буквам и словам¸ не улавливая никакого смысла, и только подпись в конце заставила его, наконец, собраться и начать соображать.
Письмо, написанное личным секретарем государыни Безбородко, было довольно лаконичным и в сущности никаких особенных сведений не содержало кроме изъявления монаршей воли на Святки, и лучше всего в самый Новый Год видеть представление театра графа Погожева. В Петербурге, разумеется, а не в сельце Погожем, где провел граф все то время, которое полагалось ему провести возле его государыни.
Какими словами описать чувства Алексея Васильевича, который ясно осознал, что профукал единственный шанс исправить положение! Нет, и не может быть таких слов. Сначала у него земля ушла из-под ног. Потом он судорожно начал собираться – звать слуг, бросать в дорожные сундуки что попало, но вдруг остановился посередь комнаты. Мысль о том, что теперь у него уж нет ни малейшей возможности быть принятым и объясниться обожгла его мозг. Он словно в полудреме доковылял до кресла и, обхватив голову руками, предался полнейшему и совершеннейшему отчаянию.
Из ступора его вывел поморский косторез Федот Проскурин, что жил у Погожевых еще при батюшке Алексея Васильевича. Василий Федорович одному ему доверял надзор за своей коллекцией камней, с которой носился как с малым дитем.
Помор