– Идёт! Спасибо! Полине Тимофеевне поклон передайте! Скажите, я очень благодарна!
Дверца машины громко стукнула, и «козлик» умчался. Елена Сергеевна осталась в тишине у тропинки к дому.
За ней ещё тянулся гул мотора, весёлый голос Павла Ивановича и густое машинное тепло. Дорожка была разметена, окна домика были освещены, и её сердце вдруг болезненно сжалось от предчувствия: приехал! Душистый запах табачного дыма долетел до неё. Делать нечего – надо идти! В тесном тёмном крылечке кто-то стоял, высокий, в серой фуражке, несмотря на мороз, и курил. На длинной серой шинели тускло блестели пуговицы.
– Здравствуйте! – сказала Елена Сергеевна. – Наконец-то вы приехали! Вы ведь Сергей Иванович?
– Да, – сказал он, – Сергей Иванович! – и, пряча сигарету в жестяную баночку, широко улыбнулся: – А вы наша постоялица, значит? Елена Сергеевна? Мне о вас матушка много чего рассказала: и про чтения ваши, и про жениха вашего, Пушкина. Рад, рад с вами познакомиться! – и уж совсем по-домашнему позвал: – Давайте-ка в дом – морозно на улице. И прямо к нам на кухоньку! Я из Питера, знаете, дефициты разные привёз, вам здесь и не снились, чаи начнём гонять да громко разговаривать!
Отказаться не получилось. Она только забросила сумочку в свою летницу, поправила волосы перед зеркалом, как в комнату вкатилась Хитриха:
– Пойдём, пойдём! Покажу, что сынушко, белеюшко мой привёз. Таки подарки, таки подарки!
В половине Хитрихи была ввёрнута новая сильная лампочка. Яркий жёлтый свет широко освещал заваленный свёртками стол. Высокий, всё ещё в шинели Сергей Иванович двумя руками сразу весело доставал из сумки мандарины и складывал в белое блюдо.
– И сервелатик есть у нас, и коньячок! – улыбаясь, говорил он. – Давайте, давайте, Елена Сергеевна, проходите. Матушка без вас чай ну никак не хотела пить, так что я сам, признаюсь, вас заждался.
Елена Сергеевна села к столу и как-то беспомощно оглянулась – всё было не так. Вроде, как всегда, победно пел самовар, но только громче была теперь его бурлящая песня. И звонче, и жёстче стучали часы. И всё на кухоньке было ярче, сильнее, тревожнее – наверно, это от непривычного света. Высокий, какой-то прямоугольный Сергей Иванович что-то рассказывал, смеялся, и от его громкого голоса и смеха, и от того, что он был вот такой большой и шумный, кухонька казалось маленькой и тесной, непривычной и отчего-то неуютной. Ниже стал потолок, ближе маленькие окна. И она ясно увидела то, что раньше не бросалось ей в глаза, просто казалось стёртым, затемнённым. Теперь же всё: побитая печка, покосившийся буфет с облупленной краской, закопчённые чугунки, раздёрганный коврик на затоптанном полу – всё вызывало жалость и муку, всё выставлялось на свет в своей неприглядности и горечи. Длинная чёлка падала на широкий лоб Сергея Ивановича. Он небрежно отбрасывал её назад, за ухо, и насмешливо взглядывал на Елену Сергеевну:
– И как вы? Прижились в нашей деревне? Понравилось? Это хорошо. Я, признаться, тоже по ней соскучился. Но