Читали они по часу, а то и больше, совсем не наблюдая часов. В комнате от старых берёз под окном становилось темнее, чем было на самом деле. Последние сани, громко постукивая полозьями, проезжали по дороге. Под стреху забивалась птица и возилась недолго, укладываясь спать. О чём думала Хитриха, Елена Сергеевна не знала, а если спрашивала: «Нравится?», то получала неизменный ответ: «Хорошо, девка, читай дальше!»
Сама же Хитриха думала о том, как хорошо, что тебе читают, – ей ни разу никто не читал, никогда, и это было непривычно, неловко и ново, но было не главным. А главным было то, что теперь у неё появилась радость: есть с кем словцом перемолвиться, кого ждать, с кем чашку чая овечер выпить. «Читай, девка, читай!»
Вставала Елена Сергеевна рано, часов в шесть, чтобы успеть натопить свою печь, убегала за час до уроков, спешила в утренних сумерках по дороге под горку. Густые столбы дымов подымались над крышами. Звёзды редели. Пахло морозным сеном из разрытых, развороченных копен. И далеко слышались и отдавались в воздухе чьи-то шаги, удары ведёр о сруб колодца, шорох лопаты. И Елене Сергеевне уже не раз казалось, что она живёт здесь давным-давно, а вернее, жила всегда, с самых начал, с родин. И всегда в её жизни были эти тёмные придорожные берёзы, эти избы, занесённые снегом, и этот фонарь у колхозной конторы. Милый, родной до слёз, до муки город становился тогда далёким и странным сном, и только мама всегда оставалась рядом, и её близость она чувствовала постоянно.
Школьный день, уроки, звонки, переменки пролетали быстро и радостно. В школе её приняли и полюбили, как и она всё приняла и полюбила. После уроков она задерживалась – так хорошо и светло было в её пятом классе. В угловое окно со второго этажа она видела колхозную площадь, клуб, маленькую почту и немного магазин. Через площадь ходили люди, подъезжали к конторе машины, заворачивали лошади с санями. Площадь жила до ранних сумерек. И Елена Сергеевна чувствовала в себе какую-то радостную общность с этим деревенским миром, свою причастность к нему.
«Теперь я совсем деревенская, – писала она маме, – я ношу воду из колодца, топлю сама печи, чищу тропинку от снега и даже кормлю хозяйкиных кур…» Она поднимала глаза и видела гипсовый бюст Александра Сергеевича Пушкина. Великий поэт снисходительно смотрел на неё со шкафа и посмеивался: «Тоже мне, деревенская!..»
Когда прокалывались первые звёзды, приходил истопник Фёдор, вечно ворчащий: «Сидят допоздна, свет жгут, работать мешают, дома, что ли, делать нечего!» – она бросала книжки в чёрную на молнии сумочку и спешила домой, зная, что Ефросинья Егоровна опять заждалась, что чай без неё, конечно, не чай и что сидеть нечего в своей школе, коли уроки давно кончились.
И снова тянулись старые берёзы с плакучими ветвями, медленно тающими в вечерних сумерках. Снова зажигались огни. Скрипел под валенками снег. И снова тишина с печалью и негой опускалась на землю.
– Глянь-ка, Басёна! – радостно хвастаясь,