Кто-то, может быть, спасся, уехал, сумел зацепиться за грохочущую мимо жизнь, как за подножку пролетающего поезда. Но всегда ли это было спасением? Ваня Варякин, прирожденный охотник, увезенный женой куда-то на материк, спился, проработав несколько лет кочегаром-истопником. Кто узнает, как корчилась, умирая, его душа, привыкшая к бесконечному раздолью тундры, в маленькой прокопченной котельной. Прощай, Иван! Может быть ты еще жив, но все равно прощай, потому что это уже не ты…
Прощай Русское Устье, которое вошло в мою жизнь, в мою душу и сердце почти 40 лет назад! Пройдут годы – и вспомнит ли кто-нибудь, что здесь, посреди ледяной якутской тундры, 300 лет горел огонек жизни, занесенный сюда отчаянными русскими мужиками. О том, как вырывались их потомки из немыслимо тяжелых условий почти первобытной жизни, пережили короткую полосу надежд на лучшую долю и опять сорвались вниз.
Неужели суждено этому древнему поселению погрузиться навеки, как Атлантида в морскую пучину, в бескрайние белые снега? Неужто имя его окажется пророческим? Все? Конец? Устье?…
НЕ ЗАБЫЛИ… НО ПРОСТИЛИ…
Третий раз приезжаю в Германию – моя давняя подруга уже много лет живёт а Дюссельдорфе. Навещаю её в этом по-немецки аккуратном городе. И каждый раз ловлю себя на одном и том же… Вот и сейчас. Сижу, жду автобус. Рядом – глубоко пожилая пара. С грехом пополам выученный ещё в школе немецкий даёт возможность уловить кое-какие слова из их разговора. Обсуждается вопрос – заехать ещё в один магазин или сразу домой… Она – помоложе, во время войны явно была маленьким ребёнком. А он… Перед глазами всплывает кадр военной кинохроники – трофейной: Гитлер идёт вдоль шеренги вытянувшихся в струнку мальчишек – практически детей. Отечески треплет одного из них по щеке. Может быть, вот этого, что сидит сейчас бок о бок со мной на вылизанной до блеска автобусной остановке?.. Хотя вряд ли. В сорок пятом ему исполнилось лет тринадцать – четырнадцать. Мальчишек из гитлерюгенда бросили в мясорубку в самом конце войны. Мало кто из них уцелел…
Вечерком выходим прогуляться. Народу почти нет, уходящая вдаль улица, с двух сторон обсаженная аккуратно постриженными деревьями, похожа, пожалуй, больше на аллею. И вдруг где-то там, впереди, на темнеющем небе ярким неоновым светом загораются огромные буквы Henkel. Я сдавленно ахаю: это с самого дна памяти вырывается: хенкель, юнкерс, фокке-вульф.
– Химкомбинат, – объясняет подруга. – Просто название осталось. Стиральный порошок выпускают. Чувствуешь, попахивает слегка.
До сих пор не проходит чувство сожаления, что я не видела, как вели по Садовому кольцу пленных немцев. Видела, как все, только хронику. А могла бы стоять у Красных ворот, жила совсем рядом, в переулке. Сорок четвёртый год. Лето. Я перешла во второй класс, и меня, очевидно, уже отправили на дачу.
Много