Он так обрадовался: «О, фрау по-немецки говорит?»
– Говорит, – отвечаю, – и по-французски тоже. Но хуже.
Так в нашем «теремке» не успевших или не смогших почему-то эвакуироваться, появился новый жилец – немец. Кем он был? Что делал в Киеве? Почему штатский? Я, конечно, не спрашивала. Встречались иногда на лестнице, он всегда шляпу приподнимал, перекинемся парой слов о погоде..
Однажды обнаружила на ручке двери пакет с запиской: «Это для Вас, от чистого сердца». В пакете был сахар. Сладкого чая я не пила уже, наверное, больше года. Сахар на толкучке стоил очень дорого. Продавала я всё подряд, оставшееся от прежней жизни: ложечки, подстаканники, вышитые рушники, что-то из посуды. Могла себе позволить купить какую-нибудь самую дешёвую крупу и подмороженную картошку. Похудела так, что всё на мне болталось. Надвигалась осень сорок четвёртого года. Поползли слухи о том, что наши войска подходят к Киеву. И однажды, когда я закрывала форточку, мне почудился звук далёкой канонады.
А наутро на стенах домов нашей улицы мы обнаружили листки с приказом: всем жителям в течение суток покинуть свои жилища. За неисполнение – расстрел. У них так заведено было: что-то серьёзное или не очень, а за неисполнение всегда расстрел.
А ночью я поняла, что заболела. Простудилась. Долго ли. Ботинки порвались. Ноги промокают. Да и силы уже на исходе. Шутка ли – восьмой десяток уже пошёл. Постоишь на толкучке часа четыре, а потом домой – пешком, полгорода пройти надо…
И такое безразличие вдруг мной овладело. Не пойду, думаю, никуда. Пусть убивают. Пожила, – и хорошо было, и плохо. Хватит.
Сознание, наверное, теряла. В сон проваливалась. В общем, когда в дверь застучали, я словно из-под воды вынырнула. Глаза открыла – темно. Вечер уже. Ну вот, думаю, и смерть моя пришла.
Встала через силу, доползла кое-как до двери. Открыла. А там немец мой стоит.
– Почему Вы не уходите?
А я на ногах еле держусь. Махнула рукой, ушла в комнату. Упала на кровать. Он следом прошёл. Взялся за пульс.
– О, – говорит, – да у вас жар!
Помолчал. Вздохнул.
– Всё равно уходить надо.
– Не пойду, – отвечаю, – никуда. Сил больше нет. Да и желания жить дальше тоже, честно говоря, нет.
Он придвинул стул. Сел.
– У Вас есть родные?
– Есть, – говорю, – только они не здесь, не в Киеве. Дочь с внучкой в Москве жила. Успела дать знать, что уезжают они в эвакуацию, на восток куда-то. Сама ещё не знала, куда. А сын… Сын с вами воюет. С самого начала войны. Он врач. Может, жив ещё…
– А вам есть куда уйти сейчас?
– Господи, да конечно есть. Я же киевлянка коренная. Родилась здесь. Всю жизнь здесь прожила.
Он взял меня за руку, гладит, в лицо заглядывает.
– Прошу вас, встаньте. Я через двор шёл, у вас шторы