У Лизы волосы были в темные, как у цыганки, и завивались они мелкими кольцами на висках. А про Катю, про младшую, даже подумать было страшно. Ей всего два годика исполнилось. У Кати лицо было как у маленького гуттаперчевого ангелочка с новогодней ёлки. Но куда она с ними со всеми в эти страшные годы, когда кругом черт знает что творится. Двадцать первый год на дворе, революция, крестьянские бунты.
В волостном центре, у приюта, который не так давно был домом лесопромышленника Бушкова, мать лошадь остановила, привязала узду к столбу возле изгороди, а сама через парадное крыльцо с витыми чугунными перилами вошла в приемную. В светлой и просторной приемной с высокими потолками, на глазах у строгой женщины – начальницы, которая в черной кожаной куртке сидела за столом, Фрося долго плакала. Говорила, что дети у неё сиротами остались, что она их ни за что не прокормит одна и на ноги не поставит. Нет у неё такой возможности. А потом, когда плакать перестала, тихо спросила у строгой начальницы, что ей делать сейчас, как быть? Пусть она научит.
Строгая начальница привычно закурила, пустила тонкую струйку дыма в потолок, прищурила темные глаза и ответила, что жизнь сейчас никого не балует, но Советская власть работает для народа, поэтому решение будет найдено. Новая власть сделает всё, что в её силах.
Вскоре испуганных детей две упитанные и хмурые женщины – санитарки привели в приемный покой, стали раздевать и уговаривать остаться на новом месте несколько дней пожить. Девочки беззвучно плакали и смотрели на маму испуганными глазами, как будто ждали от неё каких-то важных слов. Но мама, ничего не говоря, обняла их всех разом, поцеловала в теплые макушки, а потом ушла куда-то быстро. Ушла и больше не вернулась… Дети бросились к дверям, повисли на большой медной ручке в виде ящерицы и заплакали хором. Но мама и после этого не появилась. Тогда девочки громко закричали сквозь слезы, даже вспотели от крика, и толстая тетя, воспитатель, которая пыталась их успокоить, украдкой смахнула откуда-то у себя с носа большую слезу, глядя на них.
В приюте дети прожили до весны. Исхудали, завшивели, но больше не плакали. Понимали, что бесполезно плакать. Плачь не плачь – ничего в их жизни не изменится.
За длинную