Я приготовил для тебя загадку. Я всю жизнь обожал такие игры!
Не волнуйся насчёт системы передачи денег между банком на Трафальгарской площади и Мюнхенским – я настроил её так, что даже самый хитрый штурмбаннфюрер не отыщет моих следов. Евреи славятся пронырливым умом, не так ли? Разве что только это письмо… Те деньги, которые перечисляются каждый год в Мюнхен из уцелевших запасов моей казны, лишь малая часть того, что я мог бы сделать, не став для тебя настоящим отцом. Всё моё состояние спасти не удалось – эти животные конфисковали всё от картин Гойи до китайских ваз! – но и того, что уцелело, должно быть достаточно, чтобы ты достойно вступил в эту жизнь, малыш. Ну а загадка…
В моей коллекции была жемчужина, которую я не доверил бы никому, кроме тебя. Это настоящий бриллиант, самая дорогая вещь на свете, не считая, конечно, тебя и твоей матери. В нашей семье она переходила из поколения в поколение, и мне бы очень хотелось, чтобы она отныне принадлежала тебе. Во сне ко мне приходили прорицательницы и предупреждали, что когда-нибудь она поможет тебе «исцелить других и исцелиться самому». Но я не расскажу так просто, что это такое и где оно находится, дорогой друг. Нет-нет, ты должен догадаться сам. Ведь это загадка, помнишь?
Я спрятал её в одном укромном местечке – тогда, ещё до войны, – когда почувствовал, что запахло жареным. Я подскажу: она прямо у тебя под носом.
Не серчай, мой мальчик, коль есть за что, и знай, что я наблюдаю за тобой с небес и очень горжусь тобой.
Искренне твой,
Папа
П.С. Поспрашивай обитателей пансиона «Аврора» в Лондоне, район Сохо. Ты ведь там и живёшь?
П.С.С. Не спрашивай, откуда я это знаю. Я уже сказал, что приглядываю за тобой».
Ветер усиливался, мня концы бумаги, хотя Михаэль крепко держал её. На лист пару раз капнуло с крыши, и юноша убрал его в задний карман брюк, поморщился на ветру, огляделся. На душе всё ещё так скверно, будто нагадили чайки. Ещё и этот проклятый дождь!
Михаэль стыдил себя за то, что, и, хотя покойный отец очень его любил, судя по тону письма, он сам не испытывал к нему никаких чувств. Почему горячее желание отыскать папу и узнать его поближе испарилось, освободив место для безразличия и даже раздражения? Все эти «мой мальчик» и «мой малыш»?! Да кто тот раввин вообще такой, чтобы обращаться к нему в подобных выражениях?!
Неужели дело в том, что отец оказался евреем? Скорее уж в разочаровании, что не был героем разведки…
Всё это время он боготворил лишь выдуманный образ, который навязал ему дядя Томас. Ходил, как клоун, навешав на себя всю эту мишуру: чай в пять часов вечера, Шекспир и пенсе… Даже