Трижды приезжал добросовестный Платон в Сиракузы в ответ на настойчивые просьбы его друга Диона и тамошнего тирана Дионисия. И трижды его попытки претворить свою философию в жизнь кончались неудачей, хотя Дионисий, по уверению самого Платона, порою выказывал рвение к философским занятиям и искреннее намерение усвоить платоновское учение. Разумеется, содержали Платона при дворе чуть ли не в заключении, то в почетном, а то и в самом обычном, разумеется, с самого начала все дело оказывалось впутанным в политические интриги, и каждый раз Платон чудом уносил ноги, – но суть даже не в этом.
На третий раз семидесятилетний философ стал осмотрительней. Он решил испытать, действительно ли человек, «как пламенем, охвачен жаждой философии». (В преддверии философского факультета и нам стоило бы испытать себя на этот счет.) «Есть, – пишет Платон, – один способ произвести такого рода испытание; он не оскорбителен и поистине подходящ для тиранов, особенно для таких, которые набиты ходячими философскими истинами [τών παρακουσμάτων – подслушанными, взятыми понаслышке. – A. A.]» (Epist. VII 340 Ь. Пер. С.П. Кондратьева). (А ведь мы, хоть и не тираны, тоже набиты ими или готовы быть набиты подслушанными, прослушанными или вычитанными истинами.) «Так вот, таким людям надо показать, что это за дело такое в целом, сколько еще оно требует дел и какого труда (δεικνύναι δή δει τοΐς τοιούτοις öτι εστι πάν τό πράγμα οΐόν τε και δι δσων πραγμάτων καί δσον πόνον εχει)» (ibid.). Человек философской закваски сразу же понимает, что без этого дела «жизнь не в жизнь», и не отпускает учителя до тех пор, пока не научится сам делать это дело и жить жизнью философа. Сложность вся в том, что дело идет именно о жизни, о всей жизни, а не об истинах, которые можно было бы взять у философа – запомнить или записать, – чтобы пользоваться ими в жизни. Можно украсть философское сочинение, но нельзя украсть способность философствовать, вести философскую беседу, внутри которой только и оживают, исполняются живой мыслью, осуществляются на деле все философские «учения». Нельзя присвоить себе «ум чужой», философия может существовать только в «своем уме». «Вот что вообще я хочу сказать обо всех, кто уже написал или собирается писать и кто заявляет, что они знают, над чем я работаю, так как либо были моими слушателями, либо услыхали об этом от других, либо, наконец, дошли до этого сами, – в который раз говорит Платон возможным платоноведам, и то же самое мог бы сказать любой другой философ, – по моему убеждению они в этом деле совсем ничего не смыслят. У меня самого по этим вопросам нет никакой записи и никогда не будет» (ibid. 341 с. Ср. далее: 344 с – 345 а).
По-моему, из сказанного Платоном вовсе не следует, будто помимо известных нам сочинений,