Поворотные времена. Часть 1. Анатолий Ахутин

что кажется, будто это сочинения говорят, «а спроси их – они очень величественно молчат» или «всегда твердят одно и то же» (ibid. 275 d)32. И только тот, кто умеет пользоваться искусством разговора (τώ διαλεκτική τέχνη χρώμενος), «сеет проникнутые знанием речи (…): они не бесплодны, в них есть семя, которое родит новые речи в душах других людей, способные доставить ему бессмертие, а его обладателя сделать счастливым в той высшей степени, какая возможна для человека» (ibid. 276 е – 277 а. Пер. А.Н. Егунова, под ред. Ю.А. Шичалина).

      Если с этой точки зрения мы просмотрим даже капитальные истории философии, не скажем ли мы о философах вместе с Платоном: «Каждый из них, кажется мне, рассказывает какую-то сказку (μΰθον), как будто мы дети, один – что существующего три рода, и порою что-то из сущего как-то враждует с другими, порою же они становятся дружными, вступают в брак, и имеют детей, и воспитывают их; другой же говорит, будто имеются два (начала) – влажное и сухое или теплое и холодное, сочетает их и заключает браки между ними…» (Soph. 242 d).

      «Правильно ли кто из них обо всем этом говорит или нет – решить трудно, да и дурно было бы укорять столь славных и древних мужей» (ibid. 243 а). Ho философия, утверждает тем не менее Платон, не рассказывает сказок и басен о том, что дела-де в этом мире, а также в том обстоят так-то и так-то. Философия начинается там, где мы можем как бы остановить поток повествующей речи, попросить автора принять во внимание нас (живущих, может быть, тысячелетия спустя) – следим ли мы за его рассуждениями или давно уже остались позади (ibid. 243 b), – задать ему вопрос, послушать, не имеет ли он что возразить на то, как мы его изложили, оттрактовали, объяснили, поставили на место. А то ведь

      «По мненью некоторых, наши предки

      He люди были, а марионетки».

(Гстс. Фауст. Перевод Б. Пастернака).

      И будто бы только нам известно, какими нитями они приводились в движение.

      He случайно мы постоянно обращаемся здесь к диалогу «Софист». Это блестящий образец искусства платоновской диалектики. Ho если следовать его исходному определению: искусство философской беседы, образец этот обнаруживается, конечно, не в попытках дать определение «софиста» путем «диэрезы» – дихотомического родо-видового деления, приема весьма искусственного и бесплодного (хотя умение разделять целое на виды и связывать виды в целое Платон тоже относит к искусству диалектики, см., например: Phaedr. 266 b; Soph. 253 с – е). В «Софисте» это и не внутренние взаимоотношения пяти выводимых тут категорий', бытие, покой, движение, тождество и различие33. Чистый образец платоновской диалектики в «Софисте» – это разговор, крупный разговор о бытии и небытии (γιγαντομαχία τις περί τής ουσίας – некая борьба гигантов о сущности – Soph. 246 а), о мышлении, истине и лжи, – разговор, который Платон заводит снова, с начала, как бы в присутствии Парменида, Гераклита, тех «древних и славных» мужей, которые однажды было исчерпали тему. Подобно тому как «Теэтет» снова открывает вопрос о знании, «Софист» снова открывает