Величайшее благо. Оливия Мэннинг

и рука; залысина на голове напоминала тонзуру. Лицо было прижато к земле. Ноздря и глаз, что были видны, покрывала запекшаяся кровь, губы также слиплись от крови. Рука, потемневшая и высохшая под солнечными лучами, была вытянута, словно в мольбе о помощи. Кровь стекла по рукаву на мостовую.

      – А этот был еще жив, когда его выбросили, – заметил Галпин.

      – Откуда вы знаете, дорогой мой? – спросил Якимов, но ответа не получил.

      Галпин снова просунул ногу под ограждение и, пошевелив еще одно тело, перевернул его лицом вверх. По щеке проходил глубокий порез. Открытый рот почернел от кровавой рвоты.

      Галпин и Скрюби принялись писать что-то в блокнотах. У Якимова блокнота не было, но это было неважно: в голове у него всё равно было пусто.

      Когда они вернулись в автомобиль, он спросил Галпина:

      – Дорогой мой, я неважно себя чувствую, не найдется ли у вас при себе фляжки?

      Вместо ответа Галпин завел мотор и помчался на почту. Им выдали бланки для телеграмм, но, когда Галпин попытался отослать сообщение, выяснилось, что связи опять нет. Якимов испытал облегчение, так как ему удалось нацарапать всего три слова: «Убийц поймали, и…»

      – Не привык я к такому, – простонал он с совсем уж остекленевшими глазами. – Необходимо промочить горло.

      – Нас ждут на обед для прессы, – сказал Галпин. – Там всё будет.

      – Но меня не приглашали, – ответил Якимов, чуть не плача.

      – Ну, карта же у вас есть? – вопросил Галпин, теряя терпение. – Так поехали же, ради бога.

* * *

      Трепеща, словно старая лошадь в предчувствии стойла, Якимов следом за всеми отправился в заброшенное здание, которое вернули к жизни и сделали министерством. По выложенному изразцами коридору они прошли в высокую узкую комнату, где в самом деле обнаружили заставленный блюдами буфет. Этот буфет был отгорожен шнуром, а перед ним стояло несколько рядов жестких стульев, на которых рассаживались журналисты.

      Большинство присутствовавших приехало в Бухарест в связи с убийством, и теперь они скромно устроились в задних рядах. Только Мортимер Тафтон и Инчкейп, которого назначили британским пресс-атташе, сели впереди. Тафтон положил трость на три стула, которые их разделяли, и помахал Галпину, чтобы тот сел рядом.