– А теперь передай мне скрипку.
Она передала.
– И смычок.
Этого она уже не смогла сделать, потому что смычка у нее не было. Его подняла толстая женщина с зобом.
– За это мне дашь? – спросила она, как истинная северянка пропустив слово «что».
– Вот что я тебе дам, – сказала стоявшая рядом гальтка и треснула ее по уху мозолистым кулаком.
Смычок выпал, и кто-то подтолкнул его ко мне. Я отпустил Нерфаса и кивнул ему. Они с сестрицей кивнули в ответ. Все прошло строго по правилам, и, похоже, никто не затаил обиды. Я прижал скрипку подбородком, проверил смычок на зуб и закончил песню куда лучше, чем этот задрот Нерфас. Снежные Щечки допела последний куплет, который можно перевести примерно так:
Так вот они и резвились втроем
Осень и сумеречь, ну а потом
Вьюга запела за темным окном:
«Носит пастушка дитя».
В жатвень косцы собрались на покос,
Сыр свой молочник на рынок повез,
А ветерок плач младенца донес:
«Двое отцов у меня».
На гальтском это рифмуется с «Клал я на вас!».
Когда я вернулся в камеру, тощий старик, по-прежнему уставившись в стену, проговорил:
– Твой кошак сбежал.
– Я так и думал.
– Мог бы и привязать.
– Зачем?
– Так он не твой, что ли?
– Вообще-то, нет.
– Знал бы – лучше б сожрал.
– Как-то не по-соседски.
Он покачал передо мной тремя пальцами.
При слове «сожрал» у меня неприятно, но очень знакомо засосало под ложечкой. За весь день у меня во рту не было ничего, кроме пива и холодной сосиски сомнительной съедобности из «Барабана».
– Кормить-то нас здесь собираются?
В ответ я опять получил лишь покачивание пальцами.
– Не буду больше тебя отвлекать. Ты ведь хочешь взглядом просверлить дырку в стене.
Тут-то я услышал, как трижды прозвонил колокольчик.
Мешок с Костями еще раз показал мне три пальца и обтер рот тыльной стороной ладони. В нижней части двери открылось маленькое окошко, и в камеру задвинули кусок черствого, крошащегося хлеба, намазанного чем-то вроде бобовой похлебки. Тощий Зад с неожиданным проворством набросился на еду. Я тоже поднялся, собираясь потребовать свою половину, но он заграбастал все себе, сел на место и покачал головой. Я хотел было накостылять ему, но решил, что царапина от его грязных ногтей может загноиться.
– Знаешь, будь в тебе хоть капля достоинства, я бы назвал тебя крысой, – сказал я.
Он навис над добычей и съел все, а потом с великой тщательностью собрал крошки с одежды и пола и тоже их проглотил.
– Я так надеялся, что ты пропустишь крошку, застрявшую в волосах на груди. Тогда бы я стащил ее, пока ты спишь.
Он вытер руки о затасканные штаны и наконец-то посмотрел на меня:
– Дурной