Ни расписания лунных затмений,
Ни останется ли что-то от нас,
Когда мы переедем зыби ада,
Ни о предопределеньи громов,
Ни еще о чем-нибудь важном.
На Актийских болотах Вергилий—главный полицеймейстер Феба.
Он пишет перечень Цезаревым кораблям,
Он дрожит по Илионским браням,
Потрясает троянским клинком Энея
И бросает полчища на Лавинийские берега.
Прочь с дороги, римские авторы, потеснитесь, греки,
Ибо в работе нечто побольше Илиады
(И притом по монаршему указу).
Потеснитесь, греки!
А ты тянешься за ним «в сень фригийских сосен:
Тирсис и Дафнис с долблеными тростниками,
И как десять соблазнов портят девушек —
За козленка, за доеное вымя, за дешевые яблоки
Они рады продать свою бедную любовь.
Тирсис, верно, пел таких же стерв,
Коридон искушал Алексида,
И селяне, лежа в жите после этого, усталые,
Слышали хвалу от кротких гамадриад».
Ну, давай же по Аскрейским прописям, старинным, почтенным,
вордсвортовским:
«Плоскому полю – колосья, холмам – виноградные лозы».
Посмотри на меня, я не богат,
Я не генеральского рода,
Триумфы мои – меж девиц неопределенного свойства,
Мой талант прославлен у них в застольях,
Мне подносят вчерашние венки,
И бог разит меня замертво.
Как ученая дрессированная черепаха,
Я бы делал стихи в твоем духе, но лишь по ее приказу,
Когда муж ее будет взывать о смягчении приговора, —
И даже этот позор не привлечет обильных читателей
Ни ученою, ни усильною страстью,
Потому что с высот благородства не текут ручьи.
Нужен отзвук, отзвук и звучность… как у гуся.
Варрон, страстный в любви к Левкадии,
Пел Ясоново плаванье, —
Это – песнь для пергамента! Похабник Катулл —
О Лесбии, знаменитой громче Елены;
И на крашеных страницах Кальва
Кальв оплакивает Квинтилию;
И вот только что Галл воспел Ликориду —
Ах, прекрасная Ликорида! —
И загробные воды омыли его рану.
А теперь певец Кинфии, Проперций, становится с ними в ряд.
БАЛЛАДЫ, 1
Эти стихи в переводе сокращены больше чем какие-нибудь другие. Я плохо знаю греческий язык, и Кавафиса читал только с помощью параллельных переводов. Они не могли передать главного во всяком поэте – языка. Где Кавафис архаичен, где прозаичен, где торжествен, где сух и, главное, зачем – я не знаю. Поэтому он всегда казался мне докучно многословным. Он походил на нашего Случевского – безъязычного русского Бодлера, поэта, который чувствовал мир как человек XX века, но был обречен говорить о нем громоздким и неприспособленным языком XIX века. Ни Случевский, ни тем более смутно расслышанный Кавафис в этом