Завтра меня не будет, передай Фатьянову, чтобы держал ситуацию с "Оксамитом" на контроле. Второе: в восемь утра свяжись с турагентством "Олимпия-Трэвел" и спроси, что нужно сделать, чтобы сдать путевку на яхту "Пафос". Третье: найди в органайзере моего компьютера адрес сестры Нефедова и пошли ей срочную телеграмму о трагической гибели ее брата Валерия. И последнее: подготовь приказ об увольнении моего водителя.

      – За что? – равнодушно спросила секретарь.

      – За болтливость, – ответил я. – Все запомнила?

      – Да, я все записала, Кирилл Андреевич. Все сделаю.

      Я вернулся в комнату. Зажег светильник, поставил его на журнальный столик, сел в кресло и раскрыл кожаную папку, в которой Валера хранил свои документы. Письмо, которое лежало поверх всех бумаг, я прочитал медленно, вдумываясь в смысл каждого слова. Сейчас мне казалось, что оно разительно отличается от того письма, которое я читал утром. Мне казалось, что я слышу молодой женский голос.

      "… Сберкнижку отправила заказным письмом, – читал я последние строки. – Надеюсь, вы уже получили деньги.

      Живу надеждой. Ваша – A."

      Я смотрел на последний абзац, близко поднеся лист к лампе. Затем надел очки и прочитал его еще раз. Что-то меня насторожило, на какой-то мелочи мой взгляд спотыкался, причем в самом тексте ничего особенного не было. Я на секунду закрыл глаза, а затем посмотрел на письмо "свежим" взглядом. Закавыка была спрятана в техническом построении письма: между строками "Надеюсь, вы уже получили деньги" и "Живу надеждой. Ваша – A" был оставлен неоправданно большой пробел, словно автору это место нужно было для крупной и размашистой подписи, да она почему-то забыла ее поставить.

      Я снова поднял лист до уровня лампы и посмотрел сквозь него на свет. На этот раз я заметил на месте пробела тусклые контуры прямоугольника, напоминающие тень, которую отбрасывает лежащая под лампой визитная карточка.

      Теперь я сам себе напоминал Мюллера, которому принесли отпечатки пальцев Штирлица. С грохотом выдвигая ящики из письменного стола, я искал лупу, которой у меня никогда не было. Вместо лупы под руку попался старый "зенит", с которого я торопливо свинтил объектив, и вместе с ним навис над письмом, рассматривая начертания букв.

      Сомнений уже не было. Я держал в руках не оригинал письма, а его ксерокопию, причем без одного абзаца, который перед копированием аккуратно закрыли листком бумаги. Вряд ли это сделала "А" – даже если она посчитала, что предпоследний абзац в письме следует выкинуть, то ей проще было бы отредактировать его на компьютере и распечатать заново, чем подгонять, вырезать и наклеивать лоскуток бумаги перед ксерокопированием.

      Значит, это сделал Валера. Почему-то он не хотел, чтобы я читал письмо в полном виде, и снял с него усеченную копию. Что же было в том исчезнувшем абзаце, который, по мнению Валеры, мне лучше было не читать?

      Охватившее меня волнение отбило всякое желание спать. Я принялся бродить по комнате, задевая качающуюся на сквозняке тюль.