В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 3, часть 1. Татьяна Вячеславовна Иванько

потому что у них долго не было конкурентов, не так-то просто раскрутиться было в те годы – денег не было, кредиты брать было опасно, банки «крышевали» бандиты и обманывали честных предпринимателей, разоряя и обирая до нитки, а после этого ещё и отправляя на тот свет, поэтому пришлось балансировать между всех полюсов, а их было уже не два, а много больше, потому что все хотели кормиться от предпринимателей, вот и приходилось встраиваться. И если бы не отец, который из правящего кабинета никуда не делся, сменил только вывеску и стал называться не невыговариваемым мной и непонятным горисполкомом, а ещё более непонятным префектом. Хотя, что такое «префект», я тоже до сих пор не знаю, только ясно, что это какой-то начальник. Я долго не вдавался в подробности, меня устраивало: родители существовали в своём мире, я в своём, не пересекаясь, параллельно.

      Тем более что вскоре по плаванию я вышел в финал юниоров по стране, чем гордился, однако накануне чемпионата на тренировке по баскетболу, который я никак не хотел бросать ради плавания, потому что баскетбол мне казался тем же плаванием, только в воздухе, я упал и серьёзно повредил колено. Предстояло множество манипуляций, уколов и прочей досадной суеты, которой никогда в моей жизни прежде не было, но главное не это, а то, что на чемпионат я не попал. Мне было пятнадцать в тот момент.

      Я не отчаялся, переносить многотрудное лечение мне было несложно, но я стал подолгу бывать дома, и в результате стал слышать разговоры родителей. И вот, что в этот момент поразило и обескуражило меня: все мои детские годы они верой и правдой служили этому самому марксизму-ленинизму, выступали не собраниях, с высоких трибун, как отец, на седьмое ноября и первое мая, а теперь стали ругать это самый марксизм на чём свет стоит, причём, едва ли не последними площадными словами, которые я слышал только от вечно-синих сантехников, которые толклись по утрам возле нашей жилконторы. Родители говорили о том, как им не было жизни при коммунистах, а они оба, как вы понимаете, сами всю жизнь были коммунистами, как их зажимали, не давали жить и говорить, ограничивали во всем, как говорили с ними свысока и нагло, а моим родителям в момент разговора только-только исполнилось по сорок, и, вероятно, им, как всем молодым людям, приходилось терпеть некое высокомерие более зрелых и опытных людей. А ещё о том, что из-за того, что «они» всё же рухнули, им приходится теперь приспосабливаться к новым реалиям, думать, как жить, куда «отдавать» меня учиться, будто я предмет, и они думают, в какую комиссионку меня лучше сбагрить, подороже.

      Это не просто удивило меня, это стало неким потрясением, и я сразу вспомнил бабушкины слова и её слёзы. И в этот день, а это было накануне моего шестнадцатилетия, я не просто стал иначе смотреть на них и чаще прислушиваться к тому, что они говорят, в тот день я повзрослел и понял для себя, что значит слово «лицемерие», до сих пор я применял его каким-то литературным героям вроде Тартюфа.

      Нет, я очень любил их и люблю, ну, хотя бы потому, что любить мне больше было некого, мои друзья, а их было не так много, были ребята