От раздумий меня отвлекло нечто в подлеске. Некое осторожное, робкое движение. Приглядевшись, я увидел ласку, что выбралась из чащобы под власть дождя. Она неспешно рыскала в траве, выискивая что-то – тяжёлые капли нисколечко её не пугали, – и задорно шмыгнула в лес, едва лишь грохнула очередная молния. Замерла там в ветвях низенькой ели, и принялась лакомиться тем, что успела для себя добыть.
Видя всё это, я, против всякой своей воли, улыбнулся. Неосознанно, но тем не менее тепло. «Раз уж такого малыша погода не пугает, – решил я, – то и мне терзаться нечем». А ведь и в правду: да, погода-то была хмурой, но… что с того?! Это не первая гроза на моей памяти, да и не шла она ни в какое сравнение с теми штормами, порою приносимыми морем. «В Никс-Кхортеме бури и того хуже, – напомнил себе. – О, Никс-Кхортем, далёкая и расчудесная земля моих предков, где снег ярче и горячей пламени».
Преисполненный тёплыми мыслями о самом промозглом краю в мире, я задремал.
И не сказать наверняка, сколь долго длился мой отдых, но разбудили меня лязг и грохот железа, хлюпанье грязи под гнётом десятков пар сапог, и… голоса. И здесь стоит принять моё удивление на веру, ведь звуки эти для нашей са́кмы были той же редкостью, что и дракон на горизонте. Особенно в столь поздний-то час. Особенно в эдакую погоду.
Я встрепенулся. Вскочил куда поспешней, чем следовало бы, – отчего опрокинул накидку, и холоднющая дождевая вода, что собралась в её складках, полилась мне аккурат за шиворот. Как вышло мне не вскрикнуть при этом – не знаю. Но то, что я увидел, едва лишь прояснился взор, поразило меня даже сильнее, чем эта немилосердная побудка:
Мимо телеги брёл целый отряд белолигийских гвардейцев: промокших до нитки, в грязных по самые колена ботфортах, и с лицами, хмурыми, что грозовое небо. Шли они свободным строем, даже не пытаясь чеканить шаг; арбалетчики рядом с мечниками, большинство – без щитов, и почти никто не носил уставных накидок. А это непорядок.
Вёл всех их пеший командир, который шёл в середине неровного строя, и которого я признал лишь по белой кайме его плаща. Точнее, она, очевидно, была когда-то белой, но ныне выцвела до оттенка гнилого свиного зуба. Ещё по военной академии я помнил, что за подобную небрежность грозил трибунал. Одно дело: попачкать офицерский плащ в крови и грязи во время боя, и совсем другое – довести его до состояния тряпки в мирное время; когда доброму люду угрожают разве что волки да оводы. Гвардия – это ведь тебе не просто наёмная стража. Доблесть и дисциплина здесь ценятся дороже золота и наград.
И, тем не менее, ладонь моя сама сжалась в кулак и рванулась к груди! Солдатский быт я уважал, и не отсалютовать гвардейцам оказалось просто выше моих сил. Жаль только, что привычка эта сработала раньше, чем я углядел неладное. А ведь оно было более чем очевидно.
Мне неведомо, как это было заведено в других