Огненной лавой, снежной лавиной, злобной мошкарой беды нагрянут из тьмы и поглотят их, думала она, не зная, не предвидя, как именно.
А когда случилось нечто подобное, спустя века, то уже не было на свете царицы-старательницы на ниве овсского безбожия.
Та чума, которая косила всю Европу, заглянула и к ним в горные ущелья. Тогда овсы поставили умирающим городок, чтобы оградить живой окружающий мир от тления, настигавшего их.
Работал инстинкт верных долгу так же, как когда-то, когда, по договоренности с Римом, стояли они сверх организованным охранным отрядом у стены Адриана в Британии.
И сейчас, верные какому-то непонятному высшему долгу и исконной воинской дисциплине, залегли семьями и целыми родами в островерхих склепах – храмах смерти.
Только сейчас оберегали они окружающий мир от безжалостного и невидимого врага, косившего их, чтобы смерть не поднималась к чистейшим лугам и ледникам, у подножья которых стоял храм из негниющего дерева, присланного когда-то царицей-племянницей.
Возможно, и сами не понимали, что делали это во имя Бога, но Бог-то видел это!
А тот непреложный факт, когда мирно сосуществовали у одних и тех же две митрополии, был верхом политического миролюбия у овсов, впавших в простую человеческую усталость от постоянных походов и войн.
Оседлость сделала свое дело, она расслабила их, а когда пошла всесокрушающей лавиной с востока невиданная со времен гуннов сила, они нежданно приняли на себя первый сокрушительный удар.
Завоеватели откатились к степям, из которых шли своей ордой, а сами они – к горам, потому что знали, что эта великая сила придет вновь и сокрушит все на своем пути.
Тогда же народ Западной Алании покинул свои владения в Причерноморье и по всему Дону, который греки прежде назвали Танаисом, а они сами называли все реки, встречавшиеся на их пути, простым и верным словом «дон» – вода.
Оставили тихое спокойное течение большой реки, ушли к своей горской части соплеменников, укрылись в горах, где «дон» всегда был бурным, бешеным потоком, сбегавшим с поднебесья. Он и поил, и исцелял все раны и горести.
Когда уходили, женщины вновь сели на лошадей, как амазонки древности, для многодневных переходов.
А перед тем все долго молились в церквях – роскошных, с высокими сводами и щедро отделанные золотом, у икон, написанных маслом, как у византийцев, в храмах, построенных тоже по имперской византийской моде, со всем ее великолепием и блеском.
Еще не зная, что молятся на долгие века впредь в своей невозвратности к былому.
Простились с уже привычной роскошью, посвященной Создателю, и больше никогда не имели ни одного такого храма – в блеске золотых куполов и окладов, латунных подсвечников и драгоценной церковной утвари из серебра и злата.
Два века потом, закрытые горами как крепостью, они сопротивлялись потомкам чингисхановым,