Неверная. Татьяна Ковтун

посуровел.

      – Ох, с огнём, Иван, играешь. К ним ведь спиной не поворачивайся, быстро пулю затылком поймаешь. – Помнил Семён судьбу своего отца.

      Василиса вступилась за сына:

      – Да небось недолгая эта власть. Ещё пошатаются, помозгуют да и отпустят людей на вольную жизнь, обратно НЭП заведут или ещё что.

      – Ну, жди, жди. Они теперь распробовали, как из мужика жилы тянуть, ни за что не отступятся.

      Иван не сдавался:

      – Так ведь сам товарищ Сталин…

      Удар увесистого кулака тестя по столу заставил его замолчать.

      – Товарищ? Ты что, пил-гулял с ним, девок за амбаром щупал? Фомка Белкин тебе товарищ, а Сталин… – Семён Васильевич опасливо глянул за окно – не стоит ли кто, не слушает – и продолжил громко, внятно, со всем уважением, какое только смог вложить в голос: – Сталин нам всем – отец родной. Отца слушать надо, а не рассуждать. Сказал – в колхоз, значит, в колхоз.

      Семён Васильевич не спеша встал из-за стола, выглянул в окошко, аккуратно затворил его, задёрнул ситцевую занавеску, сел обратно на лавку и продолжил разговор теперь уже совсем тихо, горестно качая головой.

      – А про головокружение в газетке – это, Ваня, для дураков. Чтоб обнаружить их всех, дураков этих несогласных, сосчитать – и к ногтю. Помяни моё слово. Хотя ваши, осиновские, перегнули, конечно, палку-то. Гли-ка, и последнюю корову в колхоз, и всё. Нам хоть одну корову на семью оставили. В деревне жить – и молока не видать?! Жди, когда они трудодни-то оплатят. Трудоднями ихими сыт не будешь, надо крутиться, как уж сумеешь. Ну да ведь ты, Ванюша, теперь сам с усам, тебе видней, как жить, а мне ещё сыновей поднимать, их в жизнь выводить.