Как только она коснулась простыни, руки Юрия, которые она последнее время так часто хотела чувствовать на своих плечах и не только плечах, обняли ее. Казалось, что объятие это жжет ее невыносимым пламенем. Маша уткнулась лицом ему в грудь и протяжно всхлипнула.
– Прости меня, милая! Прости за все, любимая… – жарко шептал он. Лопатина совершенно не слушала слов. С равным успехом Кудашев мог читать ей сонет Шекспира или пересказывать закон всемирного тяготения, она поняла, что она любима и желанна. Девушка плакала навзрыд, но это были слезы счастья, которого до сего дня в ее молодой жизни еще не было. Юрий целовал ее мокрые щеки, потом они впились в губы друг друга и долго не могли насытиться их сладостью. Поцелуи его спустились к шее, потом к груди, а когда губы коснулись и сжали ее небольшой, но твердый сосок, а руки легли на грудь и живот, Маша, запрокинув голову вскрикнула, сжала в кулаках простыню и перестала воспринимать реальность.
****
Екатерина Германовна в плену своих мыслей медленно спускалась по лестнице. Сейчас, без надзора посторонних глаз, спина ее потеряла вызывающую прямоту. Походка стала старческой: колени болели так, что женщина, проклиная ступени, скорее ковыляла, чем шла. Годы, годы молодые, где вы… Отданы на служение Мировой революции, а эти козлы, все, абсолютно все просрали. Мысли о современной никчемности и предательстве посещали ее давно. После смерти Сталина она с открытым презрением относилась к этим никчемным людишкам. Они еще недавно трепетали от одного имени Вождя, а потом наперебой, брызжа слюной и старались опередить друг друга, обличали, полные желчи, все, что сделал для страны Великий горец. Многих она знала еще с тридцатых. Знала, что они, так же соревнуясь, кто раньше и больше, писали доносы друг на друга, тянули руки, на собраниях осуждая «врагов народа», приветствуя их расстрелы. Она знала их, а они знали, что она знает о них, и тихо ненавидели ее, мерзкой, противной, как холодная слизь, ненавистью. Привыкнув за годы работы в органах, мысли свои носить при себе, много замечать, но мало говорить, товарищ Кобра надеялась умереть, прежде, чем бровастый и вся его шобла окончательно развалят ее страну. Но будь что будет, пока бьется ее сердце, она продолжит служить своим идеалам. Несмотря ни на что, с ее мнением продолжали считаться, не потому что она была заслуженным пенсионером республиканского значения, а потому что те, кому это должно было, знали, что слова ее кое-что еще значат.
В фойе