Им всегда пользовались, eго эксплуатировали! И он всегда был дураком! Дураком!
И всегда падал…
Он повалился на колени среди лохматых нангаэльских шатров, грозя кулаками образам мужеложства, переполнявшим его память. И съежился на месте сём, рыдая от утраты и бесчестья.
Вера… малость, передразнивающая величие, вид издали на ближнем фоне, победа тщеславия над ужасом.
Благословеннейшее невежество.
И ее больше не было.
Ужас пьянил, когда Пройас был молод.
В юности он всегда был героем, ослепленным блеском великих и легендарных душ, он доказывал собственную отвагу – не кому-то другому, но себе самому. Матушка подчас рыдала, представляя все ужасы, которым он подвергал себя: преодолевая пазы Аттикороса, дразня быков, с которыми играли акробаты Инвити, взбираясь на каждое попадавшееся на пути дерево, не просто в крону, но на самую жидкую макушку, где ветер качал его, словно железный слиток на стебле молочая.
Любимцем его был величественный дуб, прозванный Скрипуном за характерный хруст, который издавало дерево, когда ветер набирал соответствующую силу. Макушка дуба давно обломилась, осталась лишь меньшая часть прежней развилины, изгибающаяся дугой ветвь, которой Пройас пользовался для того, чтобы оседлать Скрипуна. Он забирался на дуб так часто, как ни на никакое другое дерево. Он повисал на ветви, раскачиваясь под грохот собственного сердца, ощущая головокружение и утомление в руках. Аокнисс тянул к нему суровые и корявые лапы своих окраин… весь мир лежал у него под ногами и принадлежал ему – ему одному! Пройас залезал на старую ветвь никак не меньше сотни раз без всяких неприятностей. И вот однажды, скучным осенним днем, она вдруг треснула. Он до сих пор помнил это мгновение смертного ужаса, этот холодный пот, выступивший на коже. Он помнил, как перехватило дыхание…
Отброшенный от ствола и упавший вниз, обреченный на смерть… Но полог нижних ветвей чудесным образом подхватил обломавшийся сук, и Пройас обнаружил, что висит в воздухе, толкаясь ногами в пустоту. Вопль его слышал весь дворец (последующие три месяца он потратил на ненависть к своему старшему брату Тируммасу, без конца дразнившему его, подражая этому воплю). Пройас помнил, как в первые короткие мгновения не мог понять, что хуже: свалиться на землю и разбиться или болтаться вот так под взглядами собиравшегося внизу все большего количества взволнованных и хмурых людей.
– Ты совсем умом оскудел, мальчишка? Я же сказал: возьми меня за руку.
И тут рядом с ним, словно из ниоткуда, появился Ахкеймион, будто стоявший на невидимой почве, плывущий, протягивавший руку с перепачканными чернилами пальцами.
– Никогда!
– Ты предпочитаешь сломать себе шею?
– А иначе я положу в лубок свою душу!
Даже в таком крайнем положении взгляд упитанного адепта был полон того же самого изумления, которое этот мальчик вызывал на земле.
– Боюсь, что тебе еще рано умирать за моральные принципы, Пройас.