«Помиловали, – накрыла приговорённого шальная догадка, – иначе зачем весь этот балаган?»
Суетясь и щурясь близоруко («Помиловали! Помиловали!»), 1132-й дрожащими руками принял от прокурора вечное перо и стал, не читая (без очков всё равно ничего не понять), торопливо ставить свою подпись в тех местах, на которые указывал прокурорский палец.
«Господи, неужели чудо? Помиловали!»
Присутствующие, словно заворожённые, стараясь громко не сопеть, внимательно следили за его действиями.
– Ну, и лады, – сказал, проглотив слюну, начальник тюрьмы, после того, как 1132-й выпрямился по стойке «смирно», – теперь три шага назад.
Не успел зэк отступить на нужную дистанцию, а ему уже снова заломили руки, да так, что вокруг потускнело. Знакомый щелчок – и будто полегче задышалось.
Тишина повисла в комнате. Прокурор встал с белым листом в руках и, откашлявшись, начал глухо зачитывать:
– Постановлением Президиума Верховного Совета СССР от пятнадцатого марта одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года Вам отказано в помиловании. Именем Союза Советских Социалистических Республик приговор суда, с этого момента вступивший в законную силу, будет немедленно приведён в исполнение.
У смертника всё поплыло в глазах, во рту стало сухо, он судорожно дёрнул кадыком, проталкивая внутрь шершавую сухоту, и услышал звон, похожий на колокольный.
«Иисусе Христе, Сыне Бога, будь со мной и помоги мне…»
Его опять нагнули к полу и протащили в соседнюю дверь, где всё так же умиротворённо журчала вода – оказалось, она бесконтрольно выбегала из чёрного шланга, с помощью которого, судя по всему, только что освежили цементный пол со сточным отверстием в центре. Чьи-то руки задрали одежду на спине – это врач послушал стетоскопом, как бьётся его сердце и шелестят лёгкие – потом те же руки потрогали пульс, после чего голос Константина Борисовича сказал полушёпотом:
– Можно.
Колокола вызванивали торжественно и величаво – дзинь! дзинь!дзинь!
– Пить, пить, пить, – еле шевеля растрескавшимися губами, просил обречённый, но никто не слышал последней просьбы, потому что колокольный звон ширился, рос, возносился к потолку, откуда неожиданно обрушился набатом, после чего застучали колокола вагонными колёсами, и через мгновение уже ничего не было, лишь в нём самом тихо-тихо зарождался малиновый перезвон, приятно заполняя всё тело и от переизбытка вытекая горячей кровью наружу.
В понедельник шестнадцатого марта офицер по особым поручениям майор Ягго приехал в тюрьму лишь к обеду. Его мутило. Депрессия, завладевшая палачом после смерти вождя, перерастала в длительный и страшный запой. Иван Петрович догадывался, чем всё это может для него закончиться, но ничего поделать с собой не мог. Такое ощущение, будто почва уплывала из-под ног.
– Хреново, что ли, товарищ майор? – вроде бы с участием, но как-то уж очень по-доброму, спросил