Стены, обшитые светлыми деревянными панелями, кое-где были разрисованы, а местами задрапированы шелковой тканью алого, белого и синего цвета. Над камином, отделанном грубым камнем, с тяжелой решеткой, стилизованным под средневековый очаг, но на деле вполне современным и безопасным, было растянуто черное полотнище, напоминаюшее пиратский флаг, с изображением черепа и скрещенных костей, с устрашающей надписью по-русски «Свобода или смерть!» – таким образом мирная студия напоминала, что здесь живет убежденный анархист…
Рядом с камином стояла оттоманка и пара стульев, где могли размещаться гости или натурщики. Кровати не было, но ее прекрасно замещала низкая и широкая турецкая тахта, установленная напротив окна, в алькове, завешенном золотисто-белым пологом.
Тахта была завалена подушками и пледами, но в единственном шкафу имелась отдельная полка с чистым и выглаженным постельным бельем -за этим Эрнест следил лично, и, наезжая в Сен-Бриз, к немалому удивлению прислуги, сами возился со стиральной машиной и гладильной доской…
Впрочем, к причудам виконта, не желавшего признавать себя виконтом, и даже отказывающегося носить родовое имя, обитатели Сен-Бриза привыкли давным-давно, и год за годом ждали, что молодой бунтарь наконец-то образумится. Станет из Эрнеста – Луи, точнее, Луи-Эрнестом, а из Вернея – де Сен-Бризом, из сумасбродного художника преобразится в аристократа, мужа и отца семейства.
Но пока что ожидание было напрасным, и надежды не оправдывались. Вздыхал об этом не один граф де Сен-Бриз, но и верные слуги, боявшиеся, что в один совсем не прекрасный день дела семьи окончательно расстроятся, поместье пойдет с молотка, и в него на правах хозяина въедет какой-нибудь эксцентричный американец, не умеющий отличить шардонне от шамбертена, и путающий Бургундию с Нормандией.
Подобные приземленные мысли редко посещали горячую голову Эрнеста, а сегодня он и вовсе витал в Эмпиреях, и если бы ему сообщили, что назавтра солнце погаснет, случится чума или война, и весь мир провалится в тартарары – он бы только беспечно пожал плечами… Его собственное солнце, его бог, его Феб Светозарный оказал ему свое благоволение, открыл объятия – и больше ничто не имело значения.
…Жан ненадолго распрощался с художником у бокового входа, и, кое-как отлепившись от любовника – Эрнест сам сравнил себя с пластырем, присохшим к открытой ране, и Марэ, найдя, что этот образ достоин Кокто, не совсем твердым шагом вернулся в столовую. Там все еще курили, болтали и пили кофе отдельные полуночники, включая режиссера и его сына. Марэ это было даже на руку. Он принял предложенную чашку кофе, перекинулся парой