– Прочь! – поднажала решительно старушка, выпроваживая «мальчишку». Старушка даже не смотрит на Тилека: она, во-первых, его боится, во-вторых, своим взглядом она себя и выдаст, выдаст, что боится. Но у старушки всё еще есть силы этим чувствам сопротивляться. Прочь! Уходи-те.
А Ташке баба Надя улыбается. Да так, что улыбается старательно сдержанно. Если расслабится, то лопнет в скором времени от счастья. Вскинет она взгляд на Ташку, словно на единственного возлюбленного или на единственного сына, которому она посвятила бы целиком жизнь. Смотрит она загадочно, сдерживая любовь, чтобы проявить ее во всей мощи, во всем ее величии, с такой жертвенностью, с которой не прочь бы и помереть, героически падать в последнем счастливом издыхании…
Не падает баба Надя. И не упадет. Суетится на кухне восторженная от собственного бесстрашия и храбрости. (Нет, одной такой любви здесь маловато. Храбрость – чем не вызов смерти? Ведь в бесстрашии ты проявляешь свою любовь в первую очередь к жизни, а это воля к жизни.) Восторжена баба Надя, оттого что защитила деточку от мальчугана, оттого что наконец-то она, на закате своей жизни, кому-то еще понадобилась… Счастлива, что Ташка не рядышком в соседней квартире, а совсем рядышком. Сидит, щупает свои разбитые колени. Кровь еще сочится, пачкает бинт.
– Ой… – вздыхает Ташка в ответ бабе Наде, наговаривающей на Тилека. «Ты посмотри на него, ты посмотри», – продолжала баба Надя. А Ташке всё равно, кто виноват, а кто нет. Пусть. Пусть Тилек побудет плохишом, зачинщиком и даже злодеем.
В квартире бабы Нади стены голые, тусклые. Белый сетчатый тюль в зале, ореховый сервант, пара стульев и старенький бельгийский диван, зеленый. На кухне висит вышивка – ягоды и кувшин, а в комнате – портрет ее матери.
Изображена мать в пожилом возрасте. Кожа на подбородке толстым слоем тянется вниз, словно это густое созревшее тесто. Мочки ушей растянуты, тоже тянутся вниз вместе с куполообразными серьгами. На висках волосы редкие, а на макушке – плотный моток волос. Впрочем, именно такой Ташка и помнит мать бабы Нади.
Всхлипывает однажды та старушка на портрете перед дворовыми детьми, рассказывает о войне. «Мы ели хлеб с опилками!» – жалостливо заскулила старушка, а детям больно оттого, как больно ей… Наедине с Ташкой старушка снова начинает рассказ о войне и хлебе. Уже в который ведь раз. Старушка хлюпает носом, затем вдруг разом меняется в лице. «Хочешь вкусную конфету?» – спрашивает она Ташку так таинственно и интригующе, что так же таинственно и интригующе это звучало бы