Одевая эпоху. Поль Пуаре

располагается половина Дома моды «Кирби-Бёрд»[112], было свободное помещение. Оно принадлежало одному разорившемуся портному. Но меня это не отпугнуло, и я решил открыть там свое дело. Отец мог бы охладить мой пыл, но его больше не было. Мать увидела у меня в глазах энтузиазм, гарантирующий успех, и дала авансом пятьдесят тысяч франков. Этот маленький капиталец и стал для меня источником всех тех денег, которые я заработал, и тех, гораздо больших, которые я потерял. Всего за неделю жалкая половина портняжной мастерской преобразилась и стала нарядной и веселой. Не подумайте, будто я пустился в безумные траты. Я прикупил только самое необходимое. Ради экономии пришлось оставить ужасный ковер, я его никогда не забуду, с огромными розами, кроваво-красными, точно бифштексы. Но публика смотрела только на мои платья или, быть может, притворялась, что не замечает ковра. От его уродства страдал я один. Мои модели привлекали прохожих свежестью и новизной. Парижане, наверно, еще не забыли, как останавливались у моих витрин, чтобы полюбоваться каскадом идей, которые я щедро рассыпал. Когда наступала осень, я привозил из леса Фонтенбло полную карету золотистых и коричневых листьев и раскладывал их на витрине вперемежку с сукном и бархатом, точно подобранными по цвету. Когда шел снег, я создавал зимнюю сказку, сочетая белоснежное сукно, тюль и муслин с высохшими ветками деревьев, и прохожие были в восторге от того, как быстро я отзывался на смену времени года.

      Рисунок Поля Пуаре, ок. 1905 года. Из коллекции А. Васильева

      Через месяц я приобрел известность, и не было в Париже такого человека, который хотя бы раз не остановился перед моей, теперь уже знаменитой, витриной. А однажды приехала Режан в своей карете, запряженной мулами. Для меня это стало событием. Потом она часто стала приезжать ко мне. Служащих было немного; один бухгалтер постоянно обкрадывал меня и едва не загубил все мои надежды. Меня преследовало воспоминание о княгине Барятинской, и манто, которое она раскритиковала, нравилось мне все больше и больше. Ему суждено было стать отправной точкой для целой серии моделей. Как бы то ни было, оно долгие годы главенствовало в моде и вдохновляло модельеров. Я назвал его «Конфуций». Каждая женщина покупала по крайней мере одно такое манто. Так в моде стало проявляться влияние Востока, и я был проводником этого влияния.

      Тогда еще носили корсет. Я объявил ему войну. Последняя разновидность этого орудия пытки называлась «гаш-саррот»[113]. Я конечно же знал многих женщин, стеснявшихся своих пышных форм и стремившихся скрыть их или сделать менее рельефными. Но этот новый корсет, стискивая женское тело, образовывал две огромные выпуклости: с одной стороны – выпирающий бюст, с другой – торчащий зад, так что женщина становилась похожей на буксир, который тащит за собой баржу. Казалось, в моду снова вернулся турнюр. Как все великие перевороты, эта революция была совершена во имя свободы: чтобы не сдавливать желудок и облегчить пищеварение, т. к. желудок располагался под верхней выпуклостью.

      Рисунок Поля