Тебя я боялся. Вас вот всех я боялся. Ты слишком сильный и можешь мои выкрутасы довольно быстро угомонить, отправив меня в направлении обратной часовой: от полуночи к побудке в девять. Агрессивный и глупый, к тому же вор, ты навсегда для меня останешься образцом человека, которого нужно оставить на попечение самому себе. Быть собой, быть таким, какой ты есть – самое тяжкое, и мы с тобой превосходные образчики, но разве ты поймёшь… Мы оба этот шарик наверх не закатим, зато ты поднимешь его повыше.
А вот ты слишком умный. Поймаешь меня на нелогичном, выхватишь неподтвержденное, тысячу и одно маленькое сверлецо вы с хитрой Полозковой будете совать в моё хрупкое эго. А ты имеешь надо мной власть и, по странному стечению обстоятельств, настолько боишься показаться неумехой, что сваливаешь все свои проблемы на меня, а я, стоя один на льдине, физически не могу ощутить теплого чувства. Я и сейчас боюсь, впрочем. Куда не поверни голову, всюду перед глазами яркий огонёк свечи, отпечатавшийся в глазах. Я вижу темное поверх черного. Я стою на стуле.
Я хочу признаться тебе, огарок, в том, что я перепробовал сотню дел и нигде не нашел покоя. Эдисон накалял хлопок в лампе, а я и того не сумел. Я начинал, разочаровывался и бросал отношения и развлечения без счёта. Рядом ходят замурованные в осторожности любители бега по утрам, вечно улыбающиеся семейные семейники, сторонники протестных движений и вся та дребедень, что однажды нашла для себя отдушину в мельтешении муравейника. Я нашел отдушину в ненависти к улыбающемуся, довольному жизнью манекену. Конечно, люблю я вас именно за эти же качества и нет аргумента, однозначно определяющего, что хуже – любить синтетику или воспроизводить её. Стул качнулся. Огонёк вздрогнул. Мне, кажется, холодно. Жмёт в груди и пальцы не мои. Время спокойно стоит и ждёт, пока я закончу. Пришла пора оставить балласт за бортом, ведь осталось меньше половины. Как же пахнет гарью.
Пока свеча горит, горит и моё недовольство. Зацепился за одно, подумал и о другом, теперь в этом колесе застрял уже прочно, свеча догорит, а я останусь. Тем временем планета вот—вот обернется и взойдет солнце. Я увижу людей, которые мне дороги. Без меня не двинется большая идея, мальчишка лет тридцати не обрадуется, если я не навещу его. На малой родине меня ждут каждый день. Я бы помнил, я бы всё непременно помнил. Мать помнит. Дима помнит. Лена, Оля, ещё пара Оль помельче, Коля, папа, Вика, Егоры разных масштабов и увлечений, несметное количество бабулек, каждая школьная учительница, полсотни коллег, сотня знакомцев и ещё тысчонка—другая будет вспоминать обо мне, особенно если я не дотяну до конца вечера.
Все те дамы, счастье—то какое, что не случилось. Мудаки, славьтесь, как святые, как же мне хорошо от того, что я не разбился о ваши дубовые лбы. Перепробовал столько всего, что теперь уже никогда не остановлюсь, ведь знаю, что могу