– Это частный случай, – сказал Коля.
– Вся жизнь состоит из частных случаев, – сказал Портнов.
– Так я не понял, Коля, ты за или против? – спросил Вяткин.
– Сам не знаю.
– Если пьет, значит, за, – решил Портнов. – И вообще, Вяткин, это сложный вопрос. Передай-ка мне бутылку. Да вон ту, что рядом с Гопкало.
Приглашенные Чичериным барды вдруг запели. Им, естественно, требовалась тишина, и все замолчали, прервав свои беседы на полуслове. Вяткин ерзал на своем стуле и, в братском порыве поддержать бардов собственным мощным вокалом, делал трагическое лицо, открывал рот, но издавать звуки все-таки не решался, ибо не знал слов.
Первая песня Коле очень понравилась. Никакой седобородой романтики, все благородно, красиво и умно. А вот вторая, шуточная, вызвала раздражение. Мастерски написанная, она, тем не менее, была вульгарна, и грубо задела в Коле ту обнаженную еще душевную струну, которой он касаться боялся, то есть в мыслях своих обходил старательно опасные темы. Он понимал, что вот-вот сорвется, или, как сказал бы поэт Кутиков, рухнет в бездну депрессии, и тогда выбраться обратно будет трудно. Поэтому в середине песни Коля встал и вышел в туалет.
Когда он вернулся, барды уже не пели. Нараспев читала стихи Лариса Вислова, заочница-москвичка, жена Игоря Бортникова, тоже заочника, занимающего большую должность в одном толстом журнале. Оба супруга были пьяны, и сильно. У Ларисы растрепались волосы, по подбородку размазалась губная помада. Кружевной воротничок на белой кофточке был заляпан кетчупом как кровью, что навевало довольно примитивную ассоциацию с комиссаршей Рейснер.
Игорь под завывания Ларисы целовался с Чичериным. Так они представляли себе настоящую мужскую дружбу.
Братья Леонтьевы, Денис и Максим, заигрывали с соседним столиком. Там сидели одни дамы, все постбальзаковского возраста, богато одетые, холеные. Бузотеры Леонтьевы тоже были пьяны, и Коля заметил внимательный быстрый взгляд Портнова, брошенный на них – Портнову уже приходилось прежде гасить их бурные ссоры. Старший, Денис, умный и тонкий прозаик, написавший пока только один, но очень необычный роман, сам красивый, высокий, изящный, после ста граммов совершенно преображался. Светлая челка его влажнела и непостижимым образом придавала ему хулиганский вид, голубые глаза стекленели, а на тонких губах появлялась наглая ухмылка. Древний инстинкт пробуждался в нем в такие моменты, и Денис, не умея вовсе с ним как-то бороться, затевал дикие драки, из которых далеко не всегда выходил победителем.
Однажды, как рассказывал