Вронский выделялся в любой толпе еще и потому, что ходил на костылях, ловко управляясь с ними, а когда менял костыль на протез, не расставался с вырезанной им самим тяжелой суковатой палкой-палицей, как будто из той древней Руси, о которой он писал свои повести для детей. Ногу он потерял еще мальчишкой, на подножке трамвая, но двигался скоро, размашисто, хотя, как выяснилось потом, сильно страдал от боли. Во всем его облике прочность, основательность: рост и сложение богатырские, лицо открытое, глаза ясные, светло-карие, борода окладистая.
Он не любил московской суеты, мало с кем водился (может, поэтому никто не донес на него), литературной среды чурался, мир для него делился на н е к о т о р ы х и остальных. «Некоторые не дадут себя растворить, не могут говорить шаблонно. К ним не лепится пошлость». Вронский любил поэзию, предпочитая стихи ясные, прозрачные. Однако и авангард не чужд ему. «Облако в штанах» читал наизусть. Юрий Петрович, для нас просто Юра, изобрел потешную теорию, будто все знаменитые люди были евреями: Наполеон – корсиканский еврей, Пушкин – эфиопский еврей, Ленин – зырянский еврей и т. д.
К модным, собирающим стадионы стихотворцам, относился скептически. Когда я пребывала под гипнозом ундины Ахмадулиной, ее ворожбы, прихотливых водорослей метафор, Вронский сердился на нее за манерность, вычурность, словесную и синтаксическую неразбериху.
Юра часто ездил в деревню и, наконец, купил избу в деревне Нелюшка на Валдае, там среди трех озер и мы с мужем и сыном провели часть лета 1970 года. Мы вместе с Вронским купались, удили рыбу (попадались и щуки), собирали грибы (попадались и боровики). Автолавка привозила хлеб, соль и водку. Но пили мы не водку, а парное молоко. И меду хватало, и картошки. Это вполне нас устраивало, а Вронского тем более. В быту он был неприхотлив, носил полотняные куртки и косоворотки, рекомендовал и нам по его примеру завтракать крутым яйцом и шматком сала. Он знал по имени-отчеству всех деревенских, они были к нему расположены, вероятно чувствуя его душевное здоровье. Вронский и не знающие грамоты местные старики отлично друг друга понимали.
В Москве моя подруга Нелли Тиллиб, выводя по вечерам на прогулку фоксика Бульку, часто встречалась с Вронским, живущим поблизости, и благодаря своей уникальной памяти, записывала его устные рассказы. Могло бы получиться многотомное собрание сочинений, если бы он писал, а не говорил. Одну из этих записей, с разрешения Нелли, решаюсь обнародовать, а то они так и останутся никому не известными.
«…Крестьяне, мои сверстники, Сталина не любили. И за что было любить-то? А их дети – шоферы, все почему-то шоферы, не знаю, зачем столько шоферов, себе на ветровое стекло портрет Сталина ставят. И не скажи ничего. Я как-то одному начал объяснять, чтобы снял портрет, сказал про репрессии. А он как закричит: «Ты