Слово «он» Энди произнёс с расстановкой, подчеркивая таким образом его особую значимость. Я с ужасом прокрутила в голове странную фразу, и в который раз подумала, что мой визит в церковь был большой ошибкой.
– Энди… – прошептала я, когда мой новый знакомый открыл дверь кладовой настежь.
– Фто, девофька?
– Я… я ведь могу уйти?
Вопрос прозвучал так жалко и неуверенно… впрочем, и таким он дался мне непросто. Сердце в груди колотилось так часто, будто скоро ему было суждено остановиться, и кто знает, – может, так оно и было на самом деле. Вот спросила я, и только тогда подумала, – а не была ли эта моя прямота излишней? Не совершила ли я очередную ошибку?
Уродец замер с дверной ручкой в руке и медленно обернулся на меня.
– Ты хофеф уйти? – тихо спросил он. Огонёк свечи окрашивал бугристое лицо в жуткие апельсиновые тона
Я нервно сглотнула и, прикладывая все свои душевные силы, чтобы не рвануть прочь, отозвалась:
– Да.
Энди несколько секунд смотрел на меня, а затем быстро отвернулся. Медленно и печально он положил на пол череп. Покачал головой.
– Конефно мовэф… – горбун отошёл в сторону, открыв моему взгляду загадочный предмет в коморке. – Но тойко пофле конфейта… Пгофу, фгляни…
Тогда со всей доступной мне ясностью я осознала, что шансов уйти у меня нет. Ни малейших, Дневничок. И знаешь, что я сделала?
Я заставила себя войти. Едва я перевалила через порог, стало заметно прохладнее, и в этой противной прохладе отчётливо проступил запах подпорченного мяса. Будто несколько дней назад сдохла мышка… В тот миг пугающее предчувствие вернулось. Обернувшись, я увидела, как Энди беззвучно переставил череп внутрь коморки.
Уродец успел перехватить мой взгляд. И без того омрачившееся лицо облеклось в выражение наивной детской обиды. Я всё поняла.
Когда я рванула обратно, было уже слишком поздно – Энди оказался на удивление проворен. Стремительно скользнув за порог, он быстро захлопнул за собой дверь. Даже сквозь собственные крики и звуки ударов я различила тихий щелчок.
– Я на тебя не селвусь… Плавда… По… пофему ты так клифиф? – было заметно, что моё поведение горбуна заметно смутило. Его голос едва просачивался сквозь доски. – Ты… ты не умееф иглать, я флазу это понял… Но я тебя не виню… Феез пау фясов собеутся гофти, и я вейнуфь… А пока фто епетиуй, ведь ефё фтойко въемени… Мамофька никогда бы мне фтойко не дала…
Энди говорил, а я всё кричала, умоляла его открыть дверь и в то же время проклинала себя за глупость. Маски были сорваны, и теперь я рассказывала без утайки уродцу всё, лишь бы он сжалился надо мной и, возможно, понял.
– Я должна идти в лес! – кричала я, дрожа и плача. – Энди, прошу, отпусти меня! Мой друг попал в беду! Он там, среди деревьев, и я не знаю, что с ним! Прошу, Энди, открой!
Я кричала и умоляла. Снова и снова. Но чем дольше я это делала, тем большей решимостью