– Интересно, – равнодушно отозвался Бен-Салех.
– Что значит, разбираются? – Не понял Ратомир.
– А то и значит… – начала было бабка, но тут отчаянный женский крик раздался из той толпы, что клубилась впереди.
И Ратомир начал торопливо, трясущимися пальцами расстегивать полушубок. А потом, стряхнув его с плеч, вытащил меч, висевший у него на боку – тот еще, доставшийся от благодарных йами, и бросился вперед.
Толпа окружила крытую повозку с какими-то гербами на дверцах. Народу было много, но большинство просто топтались и криками подбадривали тех, кто был впереди. Ратомир быстро пробрался через это отнюдь не молчаливое большинство, через этот кордебалет, и выскочил на сцену, где работали солисты.
Солисты пытались открыть дверцу, которую кто-то держал изо всех сил изнутри. Судя по воплям, там была женщина. На крыше кареты приплясывал мужчина, одетый в богатый, но, по виду, дорожный камзол. Он был без шляпы, и холодный ветер развевал его длинные волосы. Он, шумно дыша, пытался достать шпагой тех, кто был у дверцы, а те, в свою очередь, длинными палками и вилами пытались достать его самого. На мужиках были лохматые шапки и полушубки вроде того, что Ратомир только что оставил на снегу, и ему пришла в голову мысль, что, если он ударит мечом, то не пробьет эту толстую шкуру. И эта мысль затормозила его стремительное движение, а остановка родила неуверенность. Он снова чувствовал себя примерно так же, как в тот злополучный вечер, там, в подворотне, перед тем, как побежать с бутылкой. И ладони вспотели, делая рукоять меча скользкой, и ноги знакомо отяжелели, и глаза заметались по сторонам.
Он кашлянул, чтобы убрать возникший комок из горла, и крикнул – вернее, ему показалось, что крикнул:
– А ну, пошли отсюда!
Но его услышали. Услышали и обернулись. Обернулись и удивились. Даже не столько вид обнаженного меча, сколько яростно блестевшие стекла очков, в которых отражалось, бросая зайчики во все стороны, невысокое зимнее солнце.
Тот, что был на крыше кареты, уловил изменение обстановки, и решил воспользоваться случаем. Он присел, и, наклонившись вперед, ударил шпагой сверху вниз одного из тех, кто был ближе всего. Он метил в голову, собираясь, очевидно, проткнуть темечко. Но ему не повезло, в самый последний миг, когда смертоносное лезвие уже пошло вниз, жертва переступила с ноги на ногу и отклонилась. Шпага прошла рядом с бородатой щекой и, задев воротник, застряла в рукаве. Тот же, в кого был направлен удар, ухватил рукой, одетой в толстую рукавицу, запястье дворянина, и дернул его вниз. Тот молча кулем грохнулся под ноги взбунтовавшейся черни. Ратомир закричал. На сей раз он кричал громко, но что он кричит, не знал никто, в том числе и он сам. Он закричал, и воздел меч, готовый разить, но ужасная боль пронзила его голову, и, теряя сознание, он увидел, как медленно приближается к нему грязный снег и чьи-то серые в латках валенки.
***
Принципия стояла посреди пустой улицы. Сердце колотилось, но не от страха, от предчувствия