на тело атлета, походка – уверенная. Он то и дело слегка склонял голову влево, как будто ем кто-то что-то нашептывал на ухо, а он никак не мог в точности расслышать, что именно. В общем, весь его облик производил неизгладимое впечатление. Наше подразделение называлось «Бюро информации». Я быстро освоился и обучился работе на ротапринтах «Эра», без устали заправлял их графитовым порошком, и запах озона уже не смущал меня. Так или иначе, подобно тому как все дороги ведут в Рим, и даже провинциальный город Градов был связан с Апеннинским полуостровом, но в отличие от жителей города Градова, которые не ездили в Рим в силу отсутствия необходимости, все сотрудники здания на бугре приходили в зал множительной техники. Обстоятельства были разными, чаще – служебные, но не забывайте, что это было золотое время «шестидесятников», «эпоха оттепели», и вот они стояли передо мной, сотрудники разного ранга, и начинались громкие разговоры о погоде и футболе, в шахматах это называется «отвлечение». Постепенно голос стихал, и появлялось шепотное и не очень внятное: «Наиль, ты понимаешь… вот… ну… как тебе сказать… в общем, ты не смог бы…» Из-под халата, а многие ходили в белых или синих, как Парацельс, халатах, извлекалось нечто, и наши глаза уже выдавали нас, и мы становились заговорщиками. Так, из рук в руки, бережно, как будто мы имели дело с нитроглицерином, передавался самиздат: Солженицын, Фрезер, книги «Имка-пресс», «Посев», «Грани» и «Континент». Время Тарсиса и Амальрика, время малопрогредиентной шизофрении и казанской психиатрической больницы № 1, где заведующей отделением функциональной диагностики была моя тетя, Софья Шелгинская. Кое-что она рассказывала, когда приезжала к нам погостить, и делала при этом такие выразительные глаза, что я невольно успокаивал ее. «Я – могила», – говорил я тихо, и она, довольная, неправдоподобно громко смеялась. Муж ее был поляком, и она делала вид, как будто она из Кракова.
Но картина была бы не полной, если бы я не рассказал об одном исследователе. Он долго мялся и пристально вглядывался и наконец произнес: «Вот это вот… на… держи… можно не сразу, можно постепенно…» В руках моих оказался тяжелый и увесистый газетный сверток. Что там? – спросил я глазами. Он улыбнулся: «Тебе это тоже пригодится. Там „Ветвь персика“, „Камасутра“». Я тогда был далек от идеи, впоследствии захватившей меня на короткий период, – идеи о сублимации либидо и иррациональном, из глубин проявляющимся импульсе, и тут уже было неважно, в каких одеждах эти люди нам представляются. Конечно, я сделал «Ветвь персика» и себе. Но надо признаться, что уже и тогда техники и позы были слишком механистичны, чтобы увлечься этими рекомендациями, кроме того, книгу мне приходилось прятать и перепрятывать – в общем, через недели две мы с моим неразлучным товарищем Женькой Шмагиным пошли в лес и предали это огню. Нечасто приходится говорить об очищающем пламени…
Так пополнялась моя библиотека, а вместе с ней и некоторое расщепление: на поверхности пели Иосиф Кобзон, Эдуард Хиль и
