сможет мне помочь, никто не будет ошиваться рядом, напоминая своим шутовством или мудрёностью о существовании чего-то противоположного всему привычному, оставалось рассчитывать только на себя самого, а поскольку я сам становился и причиной, и потенциальным следствием, то это обязывало погрузиться в тотальное уединение – полное одиночество и от этого во мне стал возобладать эгоизм. Трепетное отношение к себе самому ставило окружавших меня не в счёт с моей «величественной» персоной, ведь она претерпевала то, от чего многие уклонялись или попросту не решались стать сами себе толпой: «In solis sis tibi turba locis
6», – гласит устав отшельника. Мне было наплевать, что старики считали в праве наслаждаться уединённостью лишь после отдачи общественного долга и лишь по достижению пенсионного возраста. Даже из уст почитаемого мною Монтеня
7 эти слова звучали как укор и в то же время как вызов; не уж то столь велики были отличия между пятидесятилетним семьянином и семнадцатилетним юношей? Различие укрывалось за стереотипом, что каждый обязан отдать себя на служение миру, нужна определённая жертва, чтобы спокойно уйти в одиночество. К работе я пока не был предрасположен, а как в отношении к первокурснику, университетские поручения не заходили дальше заучивания конспектов; оставался один вариант – начать заняться писательством. В прошлом имелась пара успехов на литературном поприще, да и сочинения по русскому языку всегда оценивались по высшему разряду. Школа дала мне писательскую закваску и, чтобы совесть не мучила меня фактом безответственного ухода в себя, как-то поддерживать связь с реальностью, я решил путём ведения дневников и создания заметок, так заодно удавалось обойти заповедь «Не отдавший общественный долг не заслуживает отдыха», ибо кто посмеет упрекнуть меня в том, что я ничего не делаю: вот книжечка с парой выписок, вот ещё не засохшее от чернил перо – все признаки, что я чем-то, да занимаюсь, а вот вопрос, чем именно, пока и сам не мог ответить, даже о чём писать не до конца удавалось понять…
Записи делались всегда спонтанно, без расписания как у писателей, но с налётами неожиданных прозрений, как у художников. То какое-то сновидение привидится, то опять нападёт психоделический приход во время прогулки – из этих единичных случаев и состояло моё творчество. Однажды мне всё же стало интересно, а почему я продолжаю дневниковую слежку, почему не забрасываю ежедневные записи и просто не возьмусь, да и положусь на свою память? Заморозив писательское ремесло, со временем я стал чувствовать себя хуже, желание вставать и начинать новый день было ни к чёрту, выйти в магазин и встретиться с прохожим взглядом причиняло такую боль, будто он не добродушно посмотрел на меня, а хотел своим взглядом тотчас испепелить; сам я становился всё раздражительнее. Иногда, даже руки, держа какой-то предмет казались настолько неуклюжими, то и дело, побуждая к мысли оторвать их и выкинуть, а самому – залечь под одеяло и больше никогда не сталкиваться с реальностью, с этим физическим миром, который чего-то, но всё-таки лишил меня.
