к предмету, вызвавшего смех или страх; у большинства не возникает и намерения задуматься о притаившемся перед ними величии… И если искания мои до сих пор заходили в тупик, может и нет во мне никакой тайны, нет той мистической ненормальности? Всё такое поверхностное и одновременно прячущее за собой что-то большее, прячется ли и во мне это самое «большее» или я просто всё выдумал и на столько предался фантазии, что утратил видимость грани между правдой и ложью?…» Последние штрихи этой записи пошли криво и неуверенно. Тогда я и впрямь потерял твердыню, ноги будто парили в облаках или скользили по водной глади. Куда не ступал, в какую-бы книгу не заглядывал, всюду мерещилось, что живу уже не я, не индивидуальность, не личность, а маска, пустотная, ничего за собой не закрепляющая и ничего в себе не покоящая. Но всё изменилось во время одной из – ставших в те времена довольно редкими – вылазок на рынок. Идя вдоль скамеек и протискиваясь между заполонивших главную улицу старушек, – этот контингент составлял основную массу торговцев, – наконец-то удалось пробиться к любимой пекарне. Прозвенел колокольчик и рыночный шум усмирился вместе с захлопнувшейся дверью. Пройдя мимо стеллажей, усталый взгляд не привлекало ни одно кулинарное изделие, тогда мне казалось, что я зашёл только для какой-то условной формальности, потому что никогда не отказывал себе повидаться с милым, в сравнении со всеми остальными, в здешних краях продавцом. Это была женщина около пятидесяти лет, греческо-грузинских корней с приятным, привносящим какую-то пикантность, русским наречием; всегда мила и доброжелательна, на выпечку не скупилась и иногда отдавала за так, лишь бы поделиться с кем-то своим счастьем, счастьем владеть такой пекарней и своим местом в этом мире. Вспоминая всё это сейчас, вместе с чем рельефно изваивая пером каждую буковку, мне сразу же стало понятно, с какой целью я тогда зашёл в это пропахшее кунжутом и корицей местечко. Что, как не вдохновение от уверенной в себе знакомой может поддержать сломленного экспериментатора? И вдохновлённость сумела-таки отзвучать своим сольным арпеджио, выразившимся приветствием меня не как завсегдатая, а скорее фигурой, выделяющейся из всякой обычности и эта самая необычность сыграла тогда главную роль. «Батюшки родные! Вы посмотрите кто к нам пожаловал, а что же это с тобой сталось?! Не уж то проклятие студенческой жизни дало о себе знать?», – с свойственным для любой приветливо встречающей гостя продавщицы пропела моя знакомая. «В каком это смысле? Всё как всегда, извините, просто времени не было заскакивать…», – и тут она меня перебила, произнеся слова, выдавившие фурункул той шаткости, уже начавшей изрядно разгнаивать мой дух. «Ох, нет же, посмотри на себя: кожа, да кости. Совсем забросил себя, ещё и клиентов всех распугал. Ты то может и не заметил, а у меня глаз намётан. Как зашёл, так тут же, один за другим и…, – здесь она звонко присвистнула, не уводя взгляда с моей, в тот момент и впрямь, изрядно исхудавшей фигуры, – с концами, теперь не сыщешь уже этих людей, распугал
