Деревянная грубо сколоченная дверь, гремя засовами и скрипя несмазанными петлями, открыла вход в мрачные сени. Мы стояли в раздумье, не смея переступить порог. Что там за ним, за этим порогом – ад или логово чудовища?
– Проходите, – такая же, как сени, мрачная женщина в коричневом пригласила нас в дом.
Робея, мы переступили. Через порог. Прогнивший под дырявым навесом.
Женщина молча повела нас в горницу. Окна здесь были закрыты глухими ставнями так, что не оставалось ни щелки, ни дырочки, откуда мог бы просочиться дневной свет. На длинном деревянном столе лежало наискось пожелтевшее полотенце с вышитым непонятным крестом. На кресте стояло железное блюдо в обрамлении горящих черных свечей, будто это корона. Пока мы привыкали к полумраку, откуда-то с другой стороны появилась человеческая фигура и села на скамью против свечей.
– Садитесь, – сказала фигура глухим голосом и указала на свободные лавки.
Мы сели, не смея обратить взора на хозяина.
– Не бойся, Пашка, – глухой голос проникал в нас как бы не через уши, а через грудь. – Выкладывай, зачем пришел.
Пашка судорожно глотнул и закашлялся.
– Не спеши. Испей воды, – хозяин протянул стакан с какой-то жидкостью.
«Какие у него длинные руки!» – невольно подумал я.
– Это точно, – засмеялся он ржавым смехом.
Пашка высадил весь стакан и обратился со словами:
– Дяденька, Вы не могли бы…
– Я тебе не дяденька, – грубо оборвал глухой голос. – Зови меня, как привык: Урод.
Я почувствовал коленями, как содрогнулся мой товарищ.
– Слабо? – засмеялся опять тот. – Тогда молчи. Пусть Малыш говорит. Он один из вас имеет право на голос.
Я удивился такой чести, и даже где-то появилась какая-то гордость. Она мне и помогла выдавить из себя то, с чем мы посмели потревожить этого страшного человека.
– Гражданин волшебник! У Пашки мать помирает. Помогите! – сказал я и стал медленно поднимать глаза. Передо мной появилось изрезанное шрамами лицо, искаженное еще и гримасой ржавого смеха.
Когда Урод перестал смеяться, лицо его резко остановилось на глубоком раздумье. По моим членам пронеслась волна ужаса.
– У больной живность есть?
– Как это? – не понял я. – Корова что ль?
– Что ль корова. Или что ль коза.
– Нет, они нищие совсем… Мать болеет. Да мы купим, соберем…
– Я тебя спрашиваю, у больной живность есть?
– Нет.
– Тогда уходите.
– Но почему?!
– Уходите, я сказал.
Я ничего не понимал. Пашка был готов потерять сознание. Все надежды его рухнули! От жалости мое сердце защемило, как десяток заноз. Урод спокойно встал и собрался уходить, откуда появился.
– Подождите! – вспомнил я. – У Пашки есть собака!
Урод вернулся и сел на прежнее место. Он оглядел нас своими птичьими глазами без век. Этот взгляд был