Если соединить три эти значения, получится наше с Борисом сидение в камышовом бараке на пропитанном ядовитыми химикалиями бугре в Малой Станице.
Я уже писал о Малой Станице, но скажу ещё два слова: все дома в этом алма-атинском предместье походили на упавшие с неба и покорёженные от удара скворечники, облепленные птичьим помётом.
В этих скворечниках жили взъерошенные птицы с перебитыми крыльями и когтистыми лапами и их крикливые, рваные, сопливые дети.
В Борисовом бараке на полу лежала истоптанная коричневая кошма с белым тюркским узором – единственная ценность в доме, если не считать ломберного столика, покрытого зелёным сукном с многочисленными дырами – следами папиросных ожогов.
На самодельной полке стояли любимые книги – «Слова» Сартра, «Записки от скуки» Кэнко-хоси, Лукиан из Самосаты, Проспер Мериме, двухтомник Акутагавы и последний том из бунинского собрания сочинений, содержащий в себе трактат «Освобождение Толстого».
На стене висела маленькая тёмная темпера Михаила Шварцмана с изображением совы, глядящей как Спаситель на старинной иконе.
Мы сидели, курили, окружали себя клубами вонючего дыма, в котором зарождалась иная явь: ачинтья-бхеда-абхеда.
Меня в этой ачинтье порядочно тошнило и качало.
8. Борис, как всегда, говорил, а я слушал.
Я вечно молчал в присутствии Бориса – мычал, кивал, улыбался, соглашался.
Я благоговел перед его вдохновенными, нетрезвыми, разрушительными словами.
Борис был художником не рисующим, а говорящим.
Его изобразительная продукция казалась мне восхитительной, даже гениальной, но в количественном отношении она была ничтожна.
Карандашные наброски, маленькие рисунки пером, дюжина офортов – вот и всё, а в промежутках – речи, речи.
Он был болтуном, сказителем, рапсодом.
9. В тот незабываемый вечер, незаметно перешедший в глухую ночь с дальним собачьим лаем, Борис говорил о Пушкине.
Голая лампочка висела над нами, освещая убогую обстановку.
Облако табачного дыма занавешивало свет лампы.
Пушкин был богом Бориса.
Он понимал, что пушкинские стихи запечатлели новозаветный момент в истории русской словесности, когда она открылась мессианским путям, благодатям, ересям и блажи.
Литература отворилась как дверь, ведущая в парадиз, в Эльдорадо.
Пушкин – эта самая дверь и есть.
Борис знал это, как другой горький пьяница, – Аполлон Григорьев.
Я в своей жизни столкнулся с разными чурбанами, принижавшими Пушкина.
Среди них были писатель Эдуард Лимонов, художник Анатолий Осмоловский, поэт Дмитрий Пименов, сказавший мне, что Пушкин не поэт, а переводчик.
А вот Борис Лучанский из Малой Станицы не сомневался: Пушкин – самый гениальный из русских славословов.
И не просто гениальный, а, как сказал Достоевский, он наш Мессия: «пришёл ускорить времена и сроки».
10. Пьяный