В обкуренных кнайпах люди-псы, люди-шакалы и люди-попугаи все до единого знали Папенфюза и здоровались с ним уважительно, как будто он был не Бертом Папской Ногой, а Ричардом Львиное Сердце – королём дикарей-рыцарей.
3. Позднее я ближе познакомился с Папенфюзом и его компанией и сообразил: никакие они не дикари и не рыцари.
Они были угоревшими берлинскими левыми – из литературной тусовки, из художественной среды.
Левые – и на Востоке, и на Западе – давным-давно прогнили и скурвились.
Я якшался с марксистами и троцкистами в Питере: они словно белены объелись и дурью маялись.
Позднее я соблазнился культурными левыми в Вене – и совсем оскудел умом.
Бегите и от правых, и от левых, дети человеческие!
Бегите не вправо и не влево, а в даль – зигзагами!
Левые, как и правые, – стропила, столбы и колонны современного общества.
Они – трупы, по кладбищу Земли бродящие.
На погосте правых и левых должна вырасти новая трава, чтобы жизнь на планете снова проклюнулась.
И трава, слава богу, уже растёт – благодаря дождям, ветрам, семенам, мошкам, кошкам, птичкам, Спинозе, стрекозам, Вальтеру Беньямину, горам, долинам, Лермонтову, Аристофану, группе Gang of Four, Агамбену, тучам, солнцу, бабочкам, Тиккун, Роберту Вальзеру, фруктам, навозу, чаепитию, шишкам, землетрясениям…
Трава эта ни правая и ни левая: она неуправляемая.
4. Со времён моего первого приезда в Берлин годы пролетели, как комар над головой.
Столица Германии стала модной, жирной, блатной метрополией.
Все те тайные шалманы и погребки, которые Берт показал мне в первый раз, исчезли, словно их и не было.
Пренцлауэр-Берг превратился в резиденцию умиротворённых и обеспеченных.
Капитал всех перевоспитал и всё собой пропитал.
Но Берт Папенфюз почти не изменился, только заматерел, как племенной бык.
Попадая в Берлин, я обязательно навещал его в каком-нибудь новом его проекте – баре, кнайпе или кабаре.
Берт был неутомим в своей организаторской деятельности, в собирании вокруг себя левых стихокропателей и маргинальных издателей, тощих эссеистов и сытых каламбуристов, а также в курении, поглощении пива и бехеровки, в пропаганде творчества Франца Юнга, Квирина Кульмана и Эрнста Фурманна.
Rumballotte Continua стала его последним детищем.
Это было довольно-таки мрачное заведение, где собирались охотники до похорон и желчные нытики – депрессивные, враждебные, огрызающиеся личности, вздыхающие о Гуляй-поле и революционных экспроприациях.
Как всегда, Берт привечал всё русское, и в Румбалотте читали свои стихи Илья Китуп, Саша Гальпер, Бонифаций и Антон Лайко, играли на гитарах бард из Калининграда и скальд из Мурманска, мыши кота хоронили, бренчал на домбре Александр Токарев и выступал с лекцией Павел Арсеньев, которого я очень не люблю.
А Берт, стоя за стойкой, восхищался «Аэлитой» Алексея Толстого и ставил музыку Летова.
По просьбе Папенфюза мы