Тогда для Эммы наступил просвет, не белая полоса, а лишь неяркий такой крохотный просвет, она забыла про бессонницу, сонные параличи и ОКР2, перестала без конца раскладывать вещи по невидимым идеальным линиям, считать гудки и ступеньки, чем занималась с самого детства, вызывая тревогу у отчима. Она даже настроилась на поиск новых отношений, но теперь, после звонка сестры, все вдруг вернулось: тревожность, неуверенность, страх темноты, воды, замкнутых пространств. Главное было не погрузиться в трясину заново. Сохранить равновесие и не слететь в пропасть, из которой она так долго выбиралась, работная над своей психической стабильностью, создавая с нуля собственную уверенность в себе и своих силах. И теперь она снова пошатнулась на самом краю пропасти, но должна была устоять. Борьба была слишком долгой, и она не могла не сделать сильнее, закалить, нарастить броню, которая закрыла ранимое нутро.
Эмма встала с постели, сохраняя видимое спокойствие. Она пыталась хоть на время выключить мысли о доме, матери и сестре. Это удавалось ей с переменным успехом. Эмма уставилась на свое отражение в зеркале в ванной, изучая каждую свою черту, будто видела себя впервые. Эмма нередко это делала, иногда она вообще с трудом себя узнавала. Она вгляделась в чайно-карие глаза, повела густыми темными бровями с изломом крыла чайки (был в этом изломе какой-то надрыв), взъерошила русые блестящие волосы с любимой стрижкой каре, заметила маленькое воспаление на лбу и поморщилась. Она знала, что, как только шагнет за порог дома матери, начнется бесконечное тыканье: «прыщ на лице, слишком худая, волосы обкорнала, и цвет тусклый, только очень темные волосы красивы, одеваешься не как женщина, какая красивая дочка у соседки, кого ты найдешь в таком возрасте, всех нормальных разобрали еще в школе и колледже, не носи дома одежду на выход, ведь все растянется и обтреплется…»
Эмма знала, что ее мать Лил обязательно начнет эту тихую пытку, изощренное насилие, если только она жива и может говорить. И достанется не только ей, но и Эмбер. Но та быстро вывернется из тисков, она умела сводить все к жалости к себе. Эмма если и жалела себя, то молча и недолго. Она была больше склонна к самокопанию и самоосуждению. Она вообще часто выступала сама для себя главным палачом.
«А если мама без сознания, в коме, не в себе?» – подумала Эмма.
Электрическая щетка надрывно гудела, показывая, что Эмма слишком сильно надавила, но та не замечала ни дискомфорта, ни значка умирающего заряда.