– Иосиф, – он растер окурок подошвой ботинка, – если на стадионе случилось что-то, о чем ты предпочитаешь умолчать, то это твое дело. Но мне, – Хаим поправил себя, – нам надо знать, что могло произойти с Леоной и куда она делась из раздевалки, где я тебя отыскал…
Орел над скалами превратился в черную точку. Иосиф услышал хрипловатый, словно ободряющий крик.
– Ева, – понял он, – Ева помогла нам. Из-за нее собака Рауффа бросилась на Барбье, из-за нее на стадион прилетели птицы. Я просил ее помочь, и она помогла. Но я никому ничего не могу сказать, даже Хаиму или дяде Эмилю. Я все скажу ей, если она согласится меня выслушать, согласится принять меня таким, каков я есть, – окурок обжигал ему губы, Иосиф закашлялся.
– Ей стало плохо, – полковник избегал взгляда Хаима, – Рауфф и Барбье унесли ее в бассейн, а меня избили и оставили в раздевалке. Я больше ничего не знаю, Хаим. Я понятия не имею, что могло с ней случиться, – кузен помолчал.
– Хорошо. То есть плохо, – он протер очки краем пончо, – плохо, что ты мне врешь, но я и сам на твоем месте соврал бы. Однако я признался бы во всем Полине, потому что я ее люблю. И ты тоже, – Хаим поднялся, – тоже начнешь говорить, Иосиф. Но не сейчас, не со мной, – он посмотрел на часы, – надеюсь, что когда-нибудь это случится, – Иосиф буркнул:
– Ты, наверное, хочешь мне сказать, что на моем месте поступил бы иначе, – Хаим обернулся.
– Не знаю. Я только знаю, что я был бы честен с тем, кого я люблю, – Иосиф поднял голову.
– Я буду. Погоди, – попросил он, – я приду, мне только надо… – закусив запекшуюся кровью губу, он старался не расплакаться.
– Надо, – Иосиф сглотнул, – надо прийти в себя, – Хаим кивнул. Пончо кузена скрылось в темном проеме дверей хижины, Иосиф сжал саднящие кулаки.
Я все расскажу Еве, когда мы встретимся в Израиле, – пообещал себе полковник, – я не убил Рауффа, не отомстил за ее мать, но есть и другие беглые нацисты. Она поймет меня, только она одна, – Иосиф еще посидел, слушая затихающий над горами голос кондора.
На подоконнике арочного окна курлыкали голуби. Монастырь босоногих кармелиток открыл в саду пристройку, где останавливались приехавшие в Лос Андес паломницы.
Пансион подчинялся обительскому распорядку. В номерах, больше похожих на кельи, стояли только узкие кровати. Беленые стены украсили распятиями темного дерева. В коридорах витал запах ладана и ванильного печенья. Сестры продавали его через забранное решеткой окошко рядом с мощными воротами обители.
Гостиницу обслуживали монахини, в коричневых облачениях и белых апостольниках ордена кармелиток. Веревочные сандалии женщин неслышно ступали по монастырской галерее. Розовые лепестки расцветших в обительском саду яблонь летели над вытертыми каменными плитами.
– Весна ранняя, – сестра хлопотала над переносным столиком, – и зима стояла теплая, с дождями.