ни Дуни,
и, от жадности тяжки,
до сих пор ныряют дурни,
разбивая там башки.
Но у злата нет обрата.
Жизнь щедра,
но и скупа,
и, признаться, скушновата
жизнь без Дунькина пупа.
Я прошел такие дали,
вырвавшись из скушных рож.
И со мной не совладали,
да и я с собою тож.
Сын старательских шалманов,
я просыпал в этот мир
из прорешистых карманов
золотой шальной пунктир.
Но как полусиротинок
раскидал я не к добру
пять сынов – пять золотинок.
Как их вместе соберу?
Неужели над Алданом
обвяжусь перед прыжком
очумелым чемоданом
с золотым шальным песком?
Дунька, глянь-ка,
Дунька, плюнь-ка!
Я – старатель без лотка.
Я – и Ванька,
я – и Дунька,
разорившая Ванька.
Я стою на пепелище.
Дунькин пуп зовет на дно.
Где великие блудищи?
Скушноблудие одно.
Лишь работают до треска,
современно неглупы —
нечто вроде Дунькотреста —
инвалютные пупы.
Эпитафия крысе
Одна стареющая крыса
была великая актриса.
И паука на грудь, как брошку,
мурлыкающе нацепя,
блистательно сыграла кошку
и скушала сама себя.
Давай, мой враг
Давай, мой враг,
дружить домами
назло врагам,
на радость маме.
У нас есть общие враги, —
ты им —
смотри —
не помоги.
А мамы разные у нас, —
лишь слезы общие из глаз.
И общий есть у них порок —
их вера в праздничный пирог.
Давай, мой враг,
любимый самый,
опять укроемся вдвоем,
как одеялом драным,
драмой,
давай друг друга не убьем.
Давай вернем друг другу пули
из тел,
израненных вконец,
и пули превратим в пилюли
для наших загнанных сердец.
Давай,
как тысячи пельменей,
налепим свеженьких врагов
для тысяч новых примирений,
для тысяч новых пирогов…
Что-то
А все-таки что-то есть в нашем народе, —
наверно, немыслимая в переводе
такая прекрасная русская древность —
еще не задушенная задушевность.
А все-таки что-то есть в нашем народе, —
наверно, единственная в природе
такая