Сам по себе зазвонил мой звонок.
То ли соскучился, то ли промок,
то ли в грозу испугался под гром
без человеческих пальцев на нем.
Я заворочался, встал наконец.
Может быть, ждет за калиткой отец,
вдруг в одночасье собравшийся к нам
в шляпе с глазами грозы по краям.
Прыгнул я в молнии прямо с крыльца,
только я обнял грозу – не отца.
Но и гроза, грохоча под хмельком,
пахла его папиросным дымком.
Снова прилег, но звонок зазвонил.
Мне он сонливости не извинил
и, дребезжа, дребезжа, дребезжа,
всаживал в каждое ухо ежа.
Может, явились из разных семей
все мои пятеро сыновей.
Их нерожденную крошку сестру
ливень баюкал в руках на ветру.
Дети, отец ваш – дитя по уму.
Вы принесли бы игрушек ему.
И не пытайте, как дальше вам жить.
Стыдно, но нечего вам предложить.
Боже, какие сегодня звонки!
Звуки их ввинчиваются в позвонки.
Может, стоят, безнадежно звоня,
женщины все, что любили меня.
Может, умершие кореша
давят на кнопку, на помощь спеша,
чтобы не вздумал я даже в тоске
взглядом выискивать крюк в потолке.
Может, предавшие невзначай
ночью напрашиваются на чай,
а из карманов бутылки блестят —
лжепримирительный русский наш яд.
Может, стоишь за калиткою ты,
вся – из волнения и красоты,
будто бы молнией, как на холсте,
ты нарисована на темноте.
Сам по себе зазвонил мой звонок.
Значит, от смерти еще я далек,
если с дворнягой наперегонки
все же кидаюсь на эти звонки.
Полуэмиграция
Сам себе чужой и на чужбине,
всосанный в совсем чужую ночь,
будто бы на Родине убили,
ну а тело выкинули прочь.
И мое живое еле тело,
не надеясь даже на авось,
то куда-то небом полетело,
то землей опять поволоклось.
Неужели я не тот, что прежде,
полуэмигрировавший от
чувства отвращения к надежде,
выкинувшей столь бесплодный плод?
Стал глаза я прятать, как побитый,
чтоб их не склевало воронье.
Армия, разбитая победой, —
это поколение мое.
Пятая волна – начало моря,
но куда ты гонишь нас, куда,
полуэмиграция от горя,
разочарованья и стыда?
Я от счастья этакого тронусь.
Счастья вариации лишь две —
либо здесь, в Америке, «Макдональдс»,
либо возле Пушкина в Москве.
Родины на Родине все меньше.
Видеть ее хочут в кабаке
чем-то вроде православной гейши,
но зажатой в царском кулаке.
Цирковые русские медведи
воют – их тоскою извело.
Родина