Сгоревший маскарад. Георгий Константинович Hastons

над несчастным зверем, разрывая его плоть, измельчая его внутренности, увеличивая в размерах всеобъемлющую кровяную клоаку. Теперь уже не по колено, а, буквально, с ног до головы, я был разрисован кровавым раскрасом. Заодно и стало понятно, то, почему я потерял видимость в одной из перспектив, что даже к лучшему; навряд ли кому-то захотелось смотреть на всё через призму алого оттенка, особенно зная природу его происхождения. И каким-бы замутнённым не был мой взор, одну деталь я всё же сумел уловить. Среди вываленных наружу кишок и требухи сиятельным переливом виднелось какое-то тавро. Постаравшись чётче разглядеть метку, усилия мои благополучно провалились, так как попавшая на глаза кровь не просто застыла румяной коркой, а создала эффект, будто я смотрю через неустанно льющийся водопад.

      Насилие над диким зверем не было чем-то кощунственным, напротив, в совершённом акте было что-то сакральное. Происходящее походило на нечто вроде ритуала, принесения жертвы чему-то абсолютному, дабы это нечто божественное наконец вняло моим просьбам. Но если кровожадное убийство – это единственный путь достучаться до небес, то на кой чёрт идти на такие изуверства? Если и была суть в кровавой жертве, то разве мало тех рек, что простирались здесь ещё до моего прихода? Разве недостаточно персон я сменил, разве не заслужил я обретение мира?..

      И вот наступает антракт… Сон готовится сменится действительностью, нити со сновиденческой реальностью начинают истончаться. Кровавый омут превращается в водоворот и затягивает в себя всех персонажей: и горе-хирурга, и его расхваливаемую осознанность и, главное, проклятие живодёра в том числе, как-бы там не отрицаемое им самим, – увы, – всё же присущее всякому мяснику.

      *                  *                  *

      Придя в себя, я неподвижно сидел на кровати, раздумывая о запечатлённых полотнах. Недолго думая, я решил пойти тем же путём, каковым привык пользоваться при встрече с неизвестностью. Когда есть предмет изучения, но нет каких-то догадок, лучшим помощником оказывается тот ворох исследований, что уже насаждает мир и простаивает без дела. Читая о символических толкованиях, знак быка полнился рядом схожим интерпретаций; почти у всех народов он ассоциировался с чем-то домировым, доосновным и предшествующим всему существующему. В Северной Америке бытовало сказание о божественном быке Дхарме (Вселенной, как совокупности всех существующих форм). Другие народы проводили параллель с сочетанием в быке как мужского, так и женского. Такая неопределённость рождалась из мнения, что бык есть начало примитивной и животной энергии, а с другой стороны, это знак покорения звериного начала. Бык может быть как волом, – чем-то пассивным, – так и живым воплощением потенции. Бык – это дающее всему и вся начало, это потенциальный разворот новой вселенной, это шумерский Мардук и индийский Шива, восседающий на Нанди.

      Куда интереснее обстояло дело с тавро. Клеймо на животном определяет его принадлежность