смеясь, как могут лишь дети Кубы,
и, как маисовые початки,
белозернисто играли зубы.
Под барабаны,
под барабаны
в сантахуановых лиловых бусах
северодвинскими берегами
ко мне на выручку шли барбудос.
И вдруг увидел,
почти что падающий,
как на пригорке,
за буревалом
в руках веснушчатых
взлетали палочки
над красным крошечным барабаном.
А барабанщик —
чуть-чуть повыше
с восторгом слушающего барбоса,
рад,
что не просит никто потише,
вовсю выстукивал марш барбудос.
И рядом девочки из школы сельской,
идя цепочкой по косогорам,
под рев лосиный,
под вскрики селезней
без слов мелодию пели хором.
Все исцарапанные о заросли,
они устали уже, как видно,
но этой песнею,
взявшись за руки,
меня искали
и знали:
выйду.
И закусил я до крови губы,
упав у вздрагивающего ствола.
Так
своим голосом
песня Кубы
в лесах архангельских меня спасла.
Береза
Он промазал, охотник,
он выругался,
гильзу теплую в снег отряхнул,
а по веткам разбуженным двигался,
колыхая сосульки,
гул.
И береза с корою простреленной,
расколдованное дитя,
вся покачивалась,
вся посверкивала,
вся потягивалась,
хрустя.
И томилась испугом невысказанным,
будто он,
прикоснувшись ко лбу,
разбудил поцелуем —
не выстрелом,
как царевну в хрустальном гробу.
И охотник от чуда возникшего
даже вымолвить слова не мог.
От дробинок его,
в ствол вонзившихся,
брызнул,
брызнул березовый сок.
И охотник,
забыв об измотанности,
вдруг припал пересохшей душой,
словно к собственной давешней молодости,
к бьющей молодости чужой.
Зубы сладко ломило от холода,
и у ног задремало ружье…
Так поила береза охотника,
позабыв, что он ранил ее.
Долгие крики
Ю. Казакову
Дремлет