Мы строим,
огрызчиво ропщем,
друг друга при случае радостно топчем,
а наша отдельность —
ведь ложная, в общем.
Мы люди.
Отдельными мы не бываем.
Других забывая —
себя забываем,
других убивая —
себя убиваем…»
Так уходила Пьяф
И был Париж, был зал, и перед залом,
на час искусство прыганьем поправ,
острило что-то и вертело задом…
Все это было – приложенье к Пьяф.
И вот она вошла, до суеверья
похожая на грубого божка,
как будто в резвый скетч, ошибшись дверью,
усталая трагедия вошла.
И над белибердою балаганной
она воздвиглась, бледная, без сил,
как будто бы совенок больноглазый,
тяжелый от своих разбитых крыл.
Кургузая накрашенная кроха,
она, скрывая кашель, чуть жива,
стояла посреди тебя, эпоха,
держась на ножках тоненьких едва.
На нас она глядела, как на Сену,
куда с обрыва бросится вот-вот;
и мне хотелось кинуться на сцену
и поддержать – иначе упадет.
Но – четкий взмах морщинистой ручонки!
Вступил оркестр… На самый край она
ступила… Распрямляясь обреченно,
дрожа, вобрала музыку спина.
И вот запело, будто полетело,
упав от перевешивавших глаз,
хирургами искромсанное тело,
хрипя, переворачиваясь, – в нас!
Оно, летя, рыдало, хохотало,
шептало, словно бред булонских трав,
тележкой сен-жерменской грохотало,
сиреной выло. Это было – Пьяф.
Смешались в ней набаты, ливни, пушки,
заклятья, стоны, говоры теней…
Добры, как великаны к лилипутке,
мы только что невольно были к ней.
Но горлом горе шло, и горлом – вера,
шли горлом звезды, шли колокола…
Как великанша жалких Гулливеров,
она, играя, в руки нас брала.
А главным было в ней – артисте истом,
что, поджидавшей смерти вопреки,
шли ее горлом новые артисты, —
пусть оставляя в горле слез комки.
Так, уходя со сцены, Пьяф гремела,
в неистовстве пророчествуя нам.
Совенок пел, как пела бы химера,
упавшая на сцену с Нотр-Дам!
Монолог автомата-проигрывателя
Я —
автомат в кафе на рю Жосман.
В моем стеклянном чреве пластинки на смотру.
Я на радость вам
и на ужас вам
целый день ору,
целый день ору.
Тишина опасна. Нелояльна она.
Чтобы ее не