– Так вот что я скажу тебе, Миша, – подытожила Софья, – Я не желаю больше видеть тебя в своем доме. Слышишь меня? Никогда! Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
– Но позволь…
– Не позволю, – отрезала Софья Карловна, – И оставь себе свою мерзкую карточку.
***
Так гнусно Михаил не чувствовал себя никогда. Его Софи, которую он обожал и боготворил, безжалостно порвала с ним всякие связи. Даже дареное колечко выбросила. И, конечно же, во всех бедах он винил не себя, а любимую женщину.
По дороге Михаил зашел в кабак и напился. Через пару часов, пробираясь от фонаря к фонарю по Воскресенской улице в сторону дома, он рассуждал, практически вслух, мало заботясь как это выглядело со стороны (да и вправду, чего боятся, когда уже ночь).
– И как можно верить женщинам? Ты даришь ей себя целиком, а она в любую минуту может вырвать из груди твое сердце и растоптать!…
Увы, господа. Любовь или дружба для особ женского пола не имеет никакого значения. Все делается в порыве сиюминутного настроения, без долгих раздумий и сожаления. Р-р-раз, и не было стольких приятных минут, проведенных наедине. Р-р-раз, и ты переведен в разряд злейших врагов, от которых позорно и стыдно принимать малейшие предложения о помощи. Ну, как же так! Почему нельзя расставаться с любящим человеком, пусть даже он и подлец, и негодяй, на благостной ноте? Почему нужно рвать, и непременно по самому тонкому и чувствительному месту? Ужели для того, чтобы эта рана не заживала никогда, чтобы ты мучился до конца своей жизни? А еще проклясть человека, и посулить ему многие кары, за оказанное, в сущности, одолжение.
Салтыков не понимал этого. Не понимал, и не хотел понимать Софьиной непримиримости. За что? – восклицал он, хватаясь за очередной фонарь как за спасительную соломинку.
Благополучно добравшись до дома, Михаил прислонился к деревянной калитке, чтобы перевести дух и поправить размотавшийся шарф (тот волочился за ним по обледенелому деревянному тротуару). Разобравшись с шарфом, он поднял голову в поисках железного кольца, чтобы открыть дверь, и тут увидал торчащий из щели притвора сложенный вдвое конверт.
Салтыков выдернул его и возвернулся к фонарю, чтоб рассмотреть. На синей бумаге красивым женским почерком адрес.
– Лиза?! – воскликнул чиновник, – Моя несчастная, невинная девочка!
И тут он вспомнил другую клятву, что давал от чистого сердца и без тени сомнения.
Да, еще каких-то два или три года назад он, Михаил, не был клятвопреступником. Он был наивным и честным юношей, без толики лицемерия. Что же случилось, и кто виноват? Хороший вопрос. А виновата грубая в своей беспощадности окружающая действительность. А еще осознание бесполезности в ней собственного существования. Страх непосильной ноши, что не по собственной