Кенджи лишь сердито смотрит на меня.
Он ворчит себе под нос, жалуясь, что его сапоги промокли, когда мы возвращаемся на дорогу. Я беспечно не обращаю внимания на его бурчание, твердо решив насладиться последними спокойными минутами, потому что это единственное время, которое я могу потратить на себя. Я медлю, оглядываясь на потрескавшиеся тротуары и провалившиеся крыши, вспоминая – иногда успешно – время, когда все было не так безнадежно.
– Слушай, а ты скучаешь по прежней жизни? – спрашиваю я Кенджи. – По тому, как все было раньше?
Кенджи стоит на одной ноге, счищая грязь с кожаного сапога. Он поднимает на меня взгляд.
– Не знаю, что, по-твоему, ты там помнишь, Джей, но прежняя жизнь была ненамного лучше теперешней.
– Ты о чем? – уточняю я, прислонившись к шесту старого уличного знака.
– Нет, это ты о чем? – возражает он. – Как ты можешь тосковать по прошлому? Ты же ненавидела жить с родителями! Сама говорила – они были отвратительные люди!
– Были, – я отворачиваюсь. – И увидеть я успела немного. Но кое-какие приятные моменты – до того, как Оздоровление захватило власть, – я помню. Наверное, мне не хватает дорогих сердцу мелочей… – Я оглядываюсь на Кенджи и улыбаюсь. – Понимаешь?
Он приподнимает бровь.
– Ну, вот звука тележки мороженщика в разгар дня или почтальона, разносившего почту по домам. Вечерами я сидела у окна и смотрела, как люди возвращаются домой с работы… – Я опускаю взгляд, вспоминая. – Хорошее было время…
– Хм.
– Ты не согласен?
Кенджи невесело улыбается, пока разглядывает свой сапог.
– Не знаю, Джей. В мой район мороженщики не забредали. Я помню мир усталым, расистским и нестабильным до чертиков, вполне созревшим для насильственного переворота и установления паршивого режима. Мы уже были разобщены, бери нас голыми руками… – Он длинно выдыхает и продолжает: – В восемь лет я сбежал из приюта и мало что помню о милых вещах, которые ты тут расписываешь.
Лишь через секунду ко мне возвращается дар речи:
– Ты жил в приюте?!
Кенджи коротко, безрадостно смеется.
– Ага. Около года болтался на улицах, проехал автостопом через всю страну – секторов тогда еще не было, а потом меня нашел Касл.
– Что?! – напрягаюсь я. – Почему ты молчал? За все время и словом не обмолвился…
Он пожимает плечами.
– А ты вообще знал своих родителей?
Кенджи кивает, не глядя на меня.
Я чувствую, как кровь холодеет в жилах.
– И что с ними сталось?
– Неважно.
– Еще как важно, – возражаю я, трогая его за локоть. – Кенджи!
– Это неважно, – упрямо повторяет он, отстраняясь. – У каждого свои проблемы и свое прошлое. К чему ворошить?
– Речь вовсе не о прошлом, – говорю я. – Я хочу знать. Твоя жизнь – тогда и теперь – мне небезразлична. –