– Вот постановление на ваш арест.
– Но позвольте, – запротестовал я. Ноги мои совсем перестали слушаться, и я, опершись спиной о стену, медленно съехал на корточки. – Я ничего не совершал. Вы ошиблись, наверное. Нелепость какая-то.
– Совершали вы или не совершали, это не в нашей компетенции. У нас указание доставить вас в отделение, так что у вас три минуты на сборы.
– Но скажите хотя бы за что, – вскричал я.
– Нас в этом никто не уполномочивал, и я бы пожелал вам воздержаться от ненужных вопросов, – с непроницаемым видом человека, исполняющего долг, который нисколько его не интересует, посоветовал он мне.
– А то – что? – говорил я и мысленно тут же упрекал себя за наглый тон, который мог бы причинить мне только вред. – Неужели, как на западе, все слова, сказанные мной, будут учтены на суде.
– Нет, – спокойно ответил страж закона, – просто мы будем вынуждены прибегнуть к физическому воздействию.
– Почему же? – не унимался я. – Разве я оказываю хоть какое-то сопротивление?
– Ладно, – выдохнул он, – мне это уже надоело.
И он знаком указал своим подчиненным, скучавшим до этого без дела, зевавшим и показывавшим всем своим сонным видом, как опротивела им их работа, чтобы они взяли меня и силком повели «куда следует».
Без малейших объяснений меня поместили в одиночную камеру. Мои требования предоставить мне адвоката, предъявить обвинение и, в конце концов, отвести на допрос к следователю, который будет вести моё дело, были проигнорированы. Ни на один мой вопрос с тех пор, как я был доставлен в сизо, не последовало ответа: ни единого слова, только толчки в спину и короткие окрики с угрозами.
В камере было темно, сыро и пахло плесенью. Все мои попытки привлечь к себе внимание оказались тщетными. Как говорится в подобных случаях, мне было предоставлено предостаточно времени подумать о содеянном. Я сидел на краю деревянных нар и не мог поверить в сумасшествие этого дня: в случившиеся, которое никоем образом не