В такие моменты мне особенно сильно хотелось затолкать эту бумагу ему подальше в глотку и пинками спустить этого коротышку с крыльца дома.
Когда же мои попытки возразить архитектору стали особо ему докучать, я получил крохотную записку от брата с напоминанием о сокращении моего пребывания в его доме если я незамедлительно не прекращу докучать его доверенность лицу.
Я почувствовал себя загнанным в угол. Я жил в доме, к которому искренне был привязан душой и который уже больше никогда не будет моим. Мне хотелось бежать, но я не знал куда. Мне было страшно от ощущения, что в любой момент меня могут выгнать отсюда, из родного гнезда, из моей крепости, которая столько лет оберегала меня и дарила чувство защищенности. А теперь я вынужден созерцать, как она рушится и ничего не мог сделать, выбора не оставалось. К тому же во мне поселилось чувство стыда, даже перед прислугой, у которой так естественно было раньше попросить бокал вина. Я вдруг почувствовал себя нищим, голым, как мышь, застрявшая в мышеловке в ожидании своей участи.
В отчаянии я спрятался в свою комнату и не покидал ее до окончания работ. Прислуга с жалостью в глазах и извинительными интонациями в голосе приносила мне еду и питье, затем быстро удалялась. Я понимал их, они смотрели на меня как на умирающего и понимали, что власть в доме сменилась и им придется ее принять, так как иного выбора у них тоже не было.
Дни тянулись стремительно быстро. Доносившиеся из-за двери звуки становились все тише, или я просто старался их не замечать. Целыми днями лежа на кровати я тупо смотрел в одну точку. Мыслей не было, чувств тоже не осталось.
В какой-то момент в комнату зашел управляющий и виновато произнес, что Винченцо приедет во вторник. Эти слова нисколько меня не взбудоражили и не затронули ни единой струнки души, я как лежал, глядя в потолок, так и лежал. Не дождавшись ответа, управляющий покинул комнату, я даже не заметил хлопнувшей двери.
Совсем скоро наступил день приезда Винченцо. К тому времен, как мне пришлось выйти из своего забытья, тело успело ослабеть, а конечности одеревенели, так долго я лежал на кровати. Когда же я от нее оторвался, то почувствовал горький вкус подступающей тошноты и сильное головокружение. Словно тяжело больной – наверно, так оно и было – я встал, заставил себя умыться и кое как привести в порядок. Бледное лицо и впавшие глаза отражали состояние моего тела с лихвой, в душе же таилось безразличие, словно ничего в жизни больше не способно было меня удивить или порадовать.
В таком состоянии я покинул свою, нет уже не принадлежащую мне, комнату, спустившись в гостиную в ожидании брата и его семьи. Сперва я даже не заметил, что окружающая меня обстановка изменилась, но постепенно до моего сознания сквозь туманную оболочку забвения, в которое я себя погрузил, начали прорываться образы внешнего мира. Сквозь дымку в голове я начал понимать, что вокруг меня другие