– В Китае абсолютная свобода печати, – объяснил Попов.
На многих домах были расклеены тексты неизвестных авторов и даже целые полотнища каких-то воззваний. Попов перевел одно из них: «ЗДЕСЬ ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПРИКЛЕИВАТЬ, ЧТО БЫ ТО НИ БЫЛО» и рассмеялся:
– Китайцы – анархисты по своей природе.
В самом деле, целые библиотеки размещались прямо на улице. Подходи, читай, запоминай. Хорошее слово не пропадет – останется в сердцах.
– Мне это нравится, – сказал Николай. – Бескорыстно и мудро.
– В Китае нужны не сколько издатели, сколько переписчики, – согласился с ним Попов.
Свернув налево и пройдя по горбатому мосту через канал, процессия достигла Южного подворья. Оно производило тягостное впечатление. Каменное здание русского посольства оказалось низким, неприглядным, требующим срочного ремонта. Помещение тесное, мрачное. Обстановки – никакой. Голые стены с узенькими зарешечёнными окнами да щелястые двери. Ни столового белья, ни занавесей на окнах, ни простого умывальника. Сыро, глухо, неприглядно. Крохотная печка, сложенная абы как, обшарпанный порог и плесень по углам. «На почтовых станциях уютней», – чертыхнулся Игнатьев и распорядился составить список необходимой мебели, кухонной и столовой утвари.
– Чего не найдём в Пекине, выпишем из Кяхты.
Командира конвоя хорунжего Чурилина, рядового Савельева и переводчика Попова, как старожила Пекина, он тотчас отправил на ближайший рынок:
– Купите всё, что нужно для ремонта: известь, краску, доски; будем обживаться.
Думая, что Игнатьев после дороги захочет прилечь отдохнуть, Дмитрий протёр топчан, обгрызенный мышами, застелил войлочной кошмой, подмел полы связкой полыни, которую надёргал тут же, у порога, и, сложив простынь вдвое, выгнал ею мух из комнат. Чтобы не мешать ему, Николай устроился в тени цветущих лип, усевшись в походное кресло и размышляя о предстоящих переговорах с китайцами. В руках он по-прежнему держал желтую розу. Она слегка привяла от жары, и он велел Дмитрию поставить её в воду.
– Символ Пекина, – сказал он, передавая цветок камердинеру, но тот лишь пожал плечами: дескать, мы не местные и этих тонкостей не понимаем.
– Чичас бы с бреднем да по прудам соседним, – опустив черенок розы в ведро с водой, мечтательно почесал за ухом Скачков и услышал от Игнатьева, что он «не любит русский язык, коверкает его».
– Не «чичас», а сейчас. Сейчас, понимаешь? Сию минуту.
– Виноват, ваше превосходительство, – часто моргая, насупился Дмитрий. – Читаю, помню, а с языка дярёвня прёть.
– И не «дярёвня», и не «прёть», – с укоризной в голосе передразнил его Николай. – А деревня от слова «дерево» и прёт, на конце твердый знак.
– А «прёть» оно душевнее, помягше, – возразил Скачков. Упрям он был на редкость.
– Ладно,