Сын и муж фрау Мартель – Йоган и Франц – были на фронте, причём Йоган ушёл добровольно. Поэтому она часто говорила со мной о России и о войне. Её интересовало насколько опасно на фронте и можно ли к зиме ждать фронтовиков домой. Ещё я знал, что в Дрездене живут её дочь Шарлотта с маленьким сыном, сестра Ханни и племянница Катрин. Когда мне пришло время возвращаться в лагерь, она ходила в ратхаус просить, чтобы меня оставили у неё. Я тоже очень хотел остаться и пережить здесь войну. Но в начале зимы меня вернули в лагерь, и, прощаясь, она сказала, что будет рада видеть меня, когда я оттуда выйду.
Потом я работал на строительстве железной дороги в Австрии, на спиртовом заводе в Карлсруэ, пережил много страшных бомбёжек союзников, пока в конце марта сорок пятого года вновь не оказался в первом лагере под Штутгартом. Опять начались сельскохозяйственные работы, и бауэры14 потянулись в лагеря за рабочей силой. Меня взял бауэр из села Ашенбах. Он расписался, что отвечает за меня и гарантирует, что я не убегу, и мы отправились к нему. Он приехал за мной на конной подводе, и всю дорогу мне казалось, что я эту местность уже видел. Наконец появилась знакомая гора с буковым лесом, и я спросил нового хозяина, далеко ли от Ашенбаха село Бухенберг. Он ответил, что это рядом.
– А знаете ли вы фрау Мартель Фромм?
– Нет, не слышал.
На другой день после работы я попросил его отпустить меня в Бухенберг. Он разрешил с условием, что завтра утром к девяти часам я вернусь. В знакомое мне село я пришёл в сумерках. Электростанция, которую американцы бомбили накануне, не работала, и улицы, по которым я шёл, погружались в темноту. Только в редких домах был виден колеблющийся свет керосиновых ламп. Но даже в темноте я легко нашёл дом фрау Мартель. Он мало изменился с тех пор, как я его оставил. Незнакомой была только висевшая над всем тишина. Казалось, что испуганно затаился воздух, боясь шевельнуть мокрые ветки деревьев, замолкли птицы, ни звука не доносилось из хлевов, забились в дома и затихли там люди.
Я взошёл на крыльцо и постучал. Сердце моё тревожно билось: обитаем ли дом, жива ли ещё фрау Мартель? Наконец, в окне затрепетал огонёк керосиновой лампы, загремели железные засовы, дверь открылась, и я увидел постаревшую фрау Мартель в тёмном платье и фартуке.
– Ах, Герхард! – вскрикнула она, разглядев меня в темноте, и едва не выронила лампу. – Боже мой! Это ты?!
Тут она разразилась такими рыданиями, что мне пришлось выхватить лампу из её трясущихся рук.
– Ах, Герхард!
Я обнял её и, успокаивая, стал гладить по спине. Но она вся тряслась, и плач её перешёл в вой:
– О, если бы ты знал!
Наконец мы вошли в дом.
– Прости меня. Раздевайся. Будем пить кофе. Только хлеба у меня нет: одна холодная картошка. Садись, садись к столу.
Я достал из кармана пачку галет, которую дал мне на дорогу бауэр.
– Ах, Герхард, Герхард, –