Им пришлось ночевать на развалинах древнего замка, некогда прекрасного и устремлявшего шпили своих башен в низко нависшее небо. Теперь он был открыт природе, и это самое небо стало его новой крышей, камни поросли травами, и на парадной лестнице даже раскинула свои ветви молодая дикая яблонька, а в ее корнях вырыли норы мыши или другие полевые грызуны. Его голый остов, понемногу распадающийся в земле, отчетливо различался среди бескрайних холмов и поблекших к осени пустошей. Когда-то здесь жили, смеялись и пели, дрались, любили и ненавидели друг друга люди, незнакомые тени ушедших времен, а сегодня их дом стал частью пустынных просторов, и в нем поселилась тишина. На одной из стен была вырезана оленья голова, и олень следил за путешественниками одним, правым, умным и гордым глазом.
С рассветом двое друзей снова пустились в путь, покинув безымянный замок с удивительным чувством легкой грусти и невесомости бытия.
Осверина неумолимо тянуло к людям. Раз за разом менестрель пытался петь им, петь не только популярные песни про красавиц и их пикантные подробности, но о чем-то более глубоком и сложном, что было тоньше и сильнее. И раз за разом терпел неудачу, хотя из-за стоящего за спиной мечника куда менее фатальную, чем до их второй встречи, но… Ему было жизненно необходимо рассказать об увиденном, о том, что разрывало всего его изнутри – словно мир сам переполнял душу музыканта, заставляя искать слушателя, того, кто будет так же открывать глаза и видеть.
Они не говорили друг с другом об этом, но каждый знал, что другой догадывается. Обоих это устраивало.
И лига сменяла лигу лукаво свернувшихся на земле дорог.
На самом побережье, куда холодные осенние ветры первыми приносили запах зимы, они выбрали из всех таверн и пивнушек ту самую.
Аскольд придержал дверь, и Осверин протиснулся вовнутрь, уже стягивая гитару со спины. В камине теплился огонь, люди грелись его и его теплом, и тем, которое приносит в человеческое тело крепкая выпивка и добрая еда. Говорили между собой, беззастенчиво и добродушно врали, жаловались на боцманов и лютые штормы, но о последних говорили, как иные говорят о родном доме. Морякам не хотелось буянить в этот поздний вечер. Мало им было бурь на воде и на суше (которые, скорее всего, и согнали с нее к волнам и ветру)?..
Друзья заказали ужин и поели, а потом лишь немного пьяный матрос научил Осверина песне, которую он будет потом насвистывать, когда над его головой сгустятся тучи и останется, как у рыцарей морей, «все или ничего». И, когда они вышли на воздух, менестрель еще перебирал струны гитары, наслаждаясь новыми, только что подобранными аккордами.
Аскольд шумно хлопал ему, а потому не сразу услышал, как кто-то подошел им сзади на расстояние вытянутой руки.
– Так ты бард, – протянул приятный голос, и чуть картавое, кошачье «р» вызывало в голове какие-то туманные образы… – И сережку надел. О, я польщена!
Осверин вздрогнул