Гумбольдта интересовало все: растения, животные, минералы и вода. Как знаток вин пробует разные сорта, так он пробовал на вкус воду разных рек. Воде Ориноко, отмечал он, присущ неповторимый, особенно тошнотворный вкус, тогда как вода реки Апуре имеет разный вкус в разных местах, а в реке Атабапо вода вообще «вкусная»{416}. Он наблюдал за звездами, описывал пейзаж, проявлял любопытство к обычаям туземцев, попадавшихся им на пути, и постоянно стремился узнать о них как можно больше. Он был в восторге от их поклонения природе и считал их «превосходными географами», потому что они умудрялись не заблудиться даже в самых густых джунглях{417}. Таких изощренных наблюдателей природы, как они, ему встречать еще не доводилось. Они знали каждую былинку и каждого зверька в джунглях, умели различать деревья по вкусу коры; сам Гумбольдт попытался сделать то же самое, но с треском провалился. Для него кора всех пятнадцати деревьев, которые он отобрал для пробы, имела одинаковый вкус.
В отличие от большинства европейцев Гумбольдт не считал туземцев варварами; наоборот, он искренне пытался вникнуть в их культуру, верования, наречия{418}. Он говорил, наоборот, о «варварстве цивилизованного человека», когда видел, как обращаются с местными племенами колонисты и миссионеры{419}. Он привез с собой в Европу совершенно новое описание так называемых дикарей.
Удручен он бывал только тогда, когда индейцы не давали ответов на его многочисленные вопросы, которые приходилось задавать через целую цепочку переводчиков: один туземный язык нужно было перевести на другой, потом еще на какой-то, пока вопрос не попадал к тому, кто знал как этот язык, так и испанский. Смысл при переводе нередко терялся, и индейцы в ответ только улыбались и утвердительно кивали. Гумбольдту требовалось совсем другое, и он обвинял своих собеседников в «дерзком безразличии»{420}, хотя допускал, что «наши вопросы могут их утомлять». Членам этих племенных обществ, говорил Гумбольдт, европейцы наверняка казались всегда спешащими и «одержимыми дьяволом»{421}.
Однажды ночью был сильный ливень, Гумбольдт лежал в своем гамаке, растянутом между стволами пальм в зарослях; лианы и ползучие растения смыкались, образуя защитный купол над ним. Он смотрел вверх на подобие естественной шпалеры, украшенной длинными свисающими оранжевыми цветами геликоний и других цветов необычной формы. Разведенный в лагере костер озарял этот природный купол, отблески языков пламени взбирались по стволам пальм на высоту шестидесяти футов. Цветы качались туда-обратно, вспыхивая в мерцающем свете, в то время как белый дым струился к невидимому за толщей листвы небу. Это была чарующая красота, сказал Гумбольдт{422}.
Он описал водопады Ориноко, которые были «освещены лучами заходящего солнца», как если бы река состояла